Альфа-1 (сборник)

Майклс со стуком опустил бокал на стол. Его лицо исказилось.

— С какими знаниями?! Думайте! Представьте, что вас бросили в Вавилоне. Вы хорошо знаете язык или историю? Как имя правителя, сколько он продержится у власти, кто его сменит? Каким законам и порядкам вы должны следовать? Вы помните, что некогда ассирийцы или персы, или еще кто-то завоевали Вавилон. Но когда? Начавшиеся беспорядки — просто пограничные стычки или надвигающаяся катастрофа? Если последнее, каковы будут условия мира?.. Сегодня на всем свете не найдется и десятка человек, которые могли бы ответить на эти вопросы, не заглядывая в книги. И вы не из их числа; и книг вам не дали.

— Думаю, — медленно проговорил я, — надо подучиться языку и пойти в храм. Потом предложить священнику устроить… фейерверк…

Он печально засмеялся.

— Как? Вы в Вавилоне, не забывайте. Где взять серу или селитру? Даже если вам удастся растолковать священнику, чего вы хотите, и кто-нибудь убедит его достать для вас эти вещества, как вы сделаете настоящий порох? К вашему сведению, это целое искусство. Черт побери, да вы и в матросы не годитесь! Хорошо еще, если вам посчастливится стать уборщиком. А скорее, вас ждет участь раба. Разве не так?

Огонь в камине почти угас.

— Пожалуй, — согласился я.

— Они ведь выбирают эпоху не наобум. — Майклс обернулся к окну. Стекло тускло блестело, отражением комнаты закрывая звезды. — Но все — и неудобства, и опасность — меркнет перед тоской по дому. О боже, — прошептал он, — тоска по дому!

Такая боль, такой надрыв прозвучали в его голосе, что я поспешил вернуть его на землю прозаичным замечанием:

— Они, должно быть, делают прививки против всех древних болезней. Иначе это будет та же смертная казнь.

Майклс отрешенно посмотрел на меня.

— Да. И, разумеется, вакцина долголетия по-прежнему течет в его венах. Но и только. Его забрасывают во тьме, машина исчезает, и он отрезан от своей жизни. Он знает лишь, что ему подобрали такую эпоху… с такими чертами… которые сделают наказание достойным вины.

В комнате вновь наступила тишина, и тиканье часов на каминной полке вдруг заполнило весь мир, как будто все остальные звуки замерли. Ночь была холодна.

— Какое преступление вы совершили? — спросил я.

Он ответил спокойно и горько:

— Это не имеет значения. Я же говорил: преступления одного века служат примером героизма в другом. Если бы моя попытка удалась, потомки славили бы мое имя. Но я потерпел неудачу.

— Вероятно, многие пострадали, — сказал я. — Вас, должно быть, ненавидел весь мир.

— Да, — коротко ответил Майклс. И, помолчав, добавил: — Разумеется, все это выдумки. Мы просто коротаем время сказкой.

— Стараюсь подыгрывать, — улыбнулся я. — Куда и когда вас бросили?

— Меня оставили под Варшавой, в 1939-м, чуть слышно проговорил он.

— Вам, полагаю, не хочется вспоминать военные годы?

— Нет.

Тем не менее он продолжал:

— Мои враги просчитались. Смятение, вызванное нападением Германии, позволило мне затеряться. Постепенно я стал разбираться в обстановке. Конечно, я ничего не мог предсказать; не могу и сейчас — только узкие специалисты знают, что происходило в двадцатом столетии. Но когда меня забрали в фашистскую армию, я понял, куда попал, связался с американцами и стал их разведчиком. Рискованно — ну и что? А потом мне помогли устроиться здесь.

Его настроение менялось. К нему вернулись былые уверенность и спокойствие.

— Да, конечно, сначала было трудно. Я не имею в виду условия жизни. Вы, без сомнения, ходили в походы и замечали, как быстро можно приспособиться к отсутствию горячей воды, электрического освещения и прочих вещей, к которым привыкли с детства. Я бы не отказался от гравикостюма и нейростимуляторов, но прекрасно обхожусь и без них. Тоска по дому — вот что не дает покоя. Это хуже всего. Но я привык…

На его лице внезапно появилась усмешка.

— Даже если бы меня сейчас помиловали, я бы не вернулся назад.

Я допил свой бокал, смакуя виски.

— Вам здесь нравится?

— Да, — ответил Майклс. — Теперь, да. Эмоциональное потрясение прошло. Мне помогло то, что я был очень занят: сперва боролся за жизнь, потом — за становление в этой стране. Времени на переживания просто не хватало. Дело, которым я занимаюсь, все больше и больше интересует меня. Я обнаружил здесь у вас такие приятные черты, которые будущее утратило… Спорю, вам и в голову не приходит, в каком экзотическом городе вы живете. Подумайте, в эту самую минуту солдат стоит на часах у атомной лаборатории, в подворотне замерзает бродяга, в разгаре оргия у миллионера, где-то сидят проповедник, торговец из Индии, шпион…

Его возбуждение спало. Он отвернулся от окна и посмотрел назад, в сторону спальни.

— И моя жена, дети… — произнес он с огромной нежностью. — Нет, я не вернусь ни за что на свете.

Я в последний раз затянулся сигарой и неохотно затушил ее.

— Вам действительно неплохо живется.

Мрачное настроение окончательно покинуло его. Он широко мне улыбнулся.

— Кажется, вы всерьез поверили этой ерунде.

— О, не сомневайтесь. — Я встал и потянулся. — Уже поздно. Нам пора идти.

Он не сразу понял.

— Нам?..

— Конечно. — Я достал из кармана пистолет-парализатор.

— В таких делах нельзя полагаться на случай. Мы проверяем.

Кровь отхлынула от его лица.

— Нет, — прошептал он. — Нет, нет, нет. Амали, дети…

— Это, — объявил я, — часть наказания.

Я оставил его в Дамаске, за год до вторжения Тамерлана.

Джеймс Типтри

Человек, который шел домой

Переброска! Ледяной ужас! Он выкинут куда-то и потерян… набран в немыслимое, брошен, и никогда не будет известно — как: не тот человек в самом не том из всех возможных не тех мест из-за невообразимого взрыва устройства, которое уже вновь не вообразят. Покинут, погублен, спасательный канат рассечен, а он в ту наносекунду осознал, что единственная его связь с домом рвется, ускользает, неизмеримо длинный спасательный канат распадается, уносится прочь, навсегда недостижимый для его рук, поглощен стягивающейся воронкой-вихрем, по ту сторону которой его дом, его жизнь, единственно возможное для него существование; он увидел: канат засасывается в бездонную пасть, тает, и он выкинут и оставлен на непознаваемом берегу, где все беспредельно, не то, быть может, красотой, превосходящей радость? Или ужасом? Или пустотой? Или всего лишь своей беспредельностью? Но каково бы ни было место, куда он переброшен, оно не способно поддерживать его жизнь — разрушительную и разрушающую аберрацию. И он, комок яростного безумного мужества, весь единый протест, тело-кулак, отвергающий собственное присутствие тут, в этом месте, где он покинут, — что сделал он? Отвергнутый, брошенный изгой, томимый звериной тоской по дому, какой не ведал ни один зверь, по недостижимому дому, его дому, его ДОМУ, и ни дороги, ни единого средства передвижения, никаких механизмов, никакой энергии, ничего, кроме его всесокрушающей решимости, нацеленной на дом по исчезающему вектору, последней и единственной связи с домом, он сделал… что?

Он пошел.

Домой.

Что за поломка произошла в главном промышленном филиале Бонневиллской ускорительной установки в Айдахо, так навсегда и осталось неизвестным, ибо все те, кто мог бы определить ее причину, были почти немедленно сметены в небытие разразившейся следом за ней еще более серьезной катастрофой.

Но природа и этого катаклизма не была определена сразу. Точно известно только то, что в одиннадцать часов пятьдесят три минуты шесть секунд 2 мая 1989 года по старому стилю Бонневиллские лаборатории со всем своим персоналом преобразились в чрезвычайно дробную форму материи, сходную с высокотемпературной плазмой, и она тотчас начала распространяться по воздуху, что сопровождалось ширящимися сейсмическими и атмосферными явлениями.

К несчастью, в зоне этого происшествия находилась сторожевая ракета типа «Мир» в боевой готовности.