Искатель. 1982. Выпуск №2

— Для этой штуки рано.

Отставил автомат, взял винтовку, прицелился и, удовлетворенный, откинулся:

— Ну, теперь погодим маленько.

А передовая тройка лыжников подходила все ближе. Вот они миновали тот участок, над которым затаились Ашот и еще два бойца. Гаевой все медлил… А сибиряк неторопливо, основательно пристроился у амбразуры, бормоча под нос:

— Возьмем на мушку от того хорька… В глаз целить не будем — шкура не ахти…

Теперь и голова колонны приблизилась к нам, втянулась под скалу, на которой затаились наши. И тут я увидел, как на правом фланге нашей позиции вскочил лейтенант Гаевой, дважды махнул рукой, а потом выстрелил из ракетницы, но не вверх, как это обычно делают, а целя прямо в переднего лыжника. Зеленая звезда зашипела, завертелась, рассыпая огненные брызги перед немцем. Ошарашенные егери замешкались, промедлили какие-то считанные секунды. И тут раздались автоматные очереди. Рядом со мною щелкнул выстрел винтовки. Немец, словно его ударили в грудь, упал на спину. Одна лыжа задралась вверх, стала вертикально, как шест, как веха.

— Все, был хорек, — удовлетворенно сказал Вася, клацнул затвором винтовки и снова тщательно прицелился. — А теперь шлепнем от того лиса, чтоб хвостом не вертел…

Снова щелкнул выстрел, точный, охотничий:

— От так… неча зад задирать, однако…

А я все еще ни одного выстрела не сделал. Для моего ТТ дистанция была пока далековатой.

Слева от меня, будто слившись с автоматом, палил Левон. Я заметил… что глаза его плотно зажмурены, на лице отрешенная решимость, и понял, то это для него первый бой, первая пальба не по мишени, а по настоящему противнику, которого он так отчетливо, близко увидел перед собой. Я хотел было подползти к нему, но Федулов опередил. Резко дернув паренька за полу шинели, бросил зло:

— Что палишь в белый свет, как в копеечку? Патронов завались, что ли?

Автомат Левона замолк. Сам он словно бы очнулся: лицо растерянное, виноватое, совсем мальчишечье лицо. Я пристроился рядом, коснулся его плеча:

— Страшно?

Левон отчаянно замотал головой: нет, мол.

— Страшно, — сам ответил я. — А ты про себя не думай. Про дом свой думай. Про маму. Про Ануш. Если бы твою сестру кто захотел обидеть, ты заступился бы?

Левон смущенно улыбнулся. Поосновательнее приладился к автомату, прицелился и дал короткую очередь, спокойно, четко, как на полигоне.

В отставшем немецком санном обозе засуетились, что-то поспешно стали устанавливать. И вдруг раздалось шипение и негромкий разрыв мины. Третий разрыв веял наши позиции “в вилку”. Донесся чей-то стон. Мимо прошмыгнула с санитарной сумкой Нюся.

А сибиряк Вася, все так же, с присказкой:

— Ну-ка, вороне в глаз… — выстрелил, чертыхнулся. — Эх ты, Вася-мазила…

Минометчики заметили, что и к ним пристреливаются, перебрались за большой валун.

И тут ожила скала над лощиной, в которой залегли немцы. Сверху открыли огонь Гукасян и двое бойцов, что пошли вместе с ним. Немцы тоже стали палить вверх, по нашей засаде. Но попасть им было так же нелегко, как по летящей высоко птице. Шанс попасть почти нулевой. Немцы стали переползать поближе к скале, в “мертвую” зону. И тогда там, наверху, наши товарищи, не таясь, встали во весь рост, придвинулись к самому краю обрыва. Их очереди взрывали снег, выбивали искры из камней рядом с егерями, в нескольких шагах от миномета.

Я увидел, как Гукасян закинул за спину ставший бесполезным автомат и стал в обнимку с огромным камнем. Потом уперся в него плечом, подозвал еще одного бойца на помощь. Это было похоже на невиданный сеанс классической борьбы с противником совершенно другой весовой категории. Мне поначалу даже показалось, что Ашот просто сошел с ума. Но огромная глыба слегка шевельнулась, потом стала раскачиваться и вдруг стронулась с места и пошла, пошла вниз, увлекая за собой другие камни и все увеличивающуюся массу снега. Загремела лавина. Она сошла так стремительно, что немцы ничего не успели, предпринять. Белая масса накрыла и отряд и миномет…

Стрельба смолкла. Пораженные, смотрели мы, как оседает, искрится снежная пыль, как сверкает радуга над тем местом, где только что был враг. А на скале, воздев руки вверх, что-то радостное кричал Ашот.

И тут я увидел Гаевого. Он шел как-то странно, боком, словно пьяный. И упал бы, и скатился к нашим ногам, если бы его не поддержал Левон.

— Вы ранены, товарищ лейтенант? — удивленно спросил он, словно бы, сомневался, что их лейтенанта вообще могла тронуть пуля или осколок.

Я тоже подскочил к Андрею. Коричневое от горного загара лицо его стало каким-то серым. Он улыбнулся виновато:

— Что-то голова закружилась… Сначала думал, может, камнем в плечо двинуло… а оно вот так…

6

Андрей стоял, привалившись к камню у входа в землянку. Там, в полутьме, белела бинтами чья-то голова. Еще один раненый лежал, укрытый телогрейкой. Нюся, словно заправский врач, командовала Левоном, превратившимся на время в медицинского брата.

— Йод, — строго бросала она.

Левон мгновенно вкладывал в вытянутую руку склянку.

— Тампон!

— Чего?.. А, бинтик, на…

Наконец перевязка была закончена. Нюся обернулась.

— Трое раненых, товарищ лейтенант.

— Три с половиной, — сказал Андрей и качнулся, с трудом устоял на подгибавшихся ногах.

— Ой? И вы?!. Куда?..

Нюся бинтовала плечо Гаевого. В одежде он казался могучим, широкоплечим богатырем. А оказалось — худенькая спина, ребра можно пересчитать. Нюся перевязывала, приговаривая успокоительно:

— Ничего… вам еще повезло. Кость целая. Прямо такой умница осколочек! Пожалел. Только вынуть его не смогу. Резать надо. И это даже не страшно. Тут морозище, микробов нету. А рубашку нижнюю и гимнастерку я отстираю и зашью потом. Вот натаю снега в котелках и постираю. Вода мягкая — без мыла можно…

— А, дьявол, — отреагировал Гаевой.

— Что, больно? Шевелить рукой не надо… Утихнет…

— А, черт… пошел в разведку называется, — мрачно выдавил Гаевой.

Я открыл рюкзак, вытащил запасную смену белья, свитер, протянул ему.

— Перестань ныть, командир. Согрейся, поспи, потом разберемся.

— Чего уж разбираться…

Мы с Нюсей кое-как натянули на него рубаху и свитер, накинули на плечи ватник. И он тут же, привалившись здоровым плечом к стене, забылся.

И Нюся, обхватив подбородок руками, задумалась, затихла. Левон сидел рядом, не спуская с нее горячих глаз. Я чувствовал, как трудно пареньку не прикоснуться к руке девушки, не сказать ей ласковое слово. Что он нашел в Нюсе такого особенного? Курносая, в капельках веснушек, простецкое круглое лицо, коротко остриженные светлые волосы. Обыкновенная девчонка, каких тысячи. А вот для него — одна-единственная.

Левон все же протянул руку, дотронулся до ее плеча, и Нюся тихонько, чтобы никто не заметил, потерлась щекой о его ладонь…

Мне нужно было кое-что набросать в дневнике о минувшем бое, дне. Я раскрыл полевую сумку, вытащил тетрадку, где у меня были заметки для будущих очерков, статей, строки будущих стихотворений и даже первые главы давно задуманной поэмы.

— Вы кому пишете, товарищ старший политрук, если не секрет? — тихонько спросила Нюся. — Девушке?

— Ах, Нюся, девичье любопытство всех чувств на земле сильнее.

— А она красивая?

— А у тебя мама жива, здорова?

— Угу.

— Так это письмо твоей маме, Нюся.

— Ой, шутите! Вы даже адреса ее не знаете!

— Это ничего! Вот однажды утром выйдет она на крыльцо, развернет газету и прочтет про то, как ее дочка в горах воюет.

— Что вы, не надо! Я ж ей писала, что в госпитале, в санатории под пальмами работаю. Мандарины кушаю… А вы про такое! Мамка у меня махонькая, слабенькая. Она даже мышей боится.

— А ты сама разве ничего не боишься?

— Боюсь, всякий день боюсь, — вздохнула она, — особенно когда раненого тащу… Пока вниз по льду — ничего. А как снег глубокий или в гору надо — прямо сил нет. У нас ведь как в правилах записано? Чтобы через восемь часов раненый боец был эвакуирован в дивизионный госпиталь. А где он, госпиталь? Я и есть госпиталь… — Нюся отвернулась, всхлипнула.