Влюбленный дьявол

Правит ветреный полёт!

Силою какого жара

Растопился сердца лёд?

Откровенною другую

Ты готов, Альвар, назвать.

Та пленяет, я ревную,

Не умею я пленять.

Милый, милый, подозренье

От любви ты удали.

Я с тобою - спасенье,

Ненавидишь - коль вдали,

Без причины я вздыхаю,

Я страдаю - это ложь,

Я молчу, я изменяю,

Разговор мой - острый нож.

Я обманута любовью,

И обманщицей слыву...

Отомсти, любовь, не кровью,

Пусть увидит наяву,

Наяву пускай узнает

Он меня, а не во сне,

И все чувства презирает,

Что влекутся не ко мне.

Уж соперница ликует,

Жребий мой в её руках...

Смерть, изгнанье ль мне диктует,

Ожидаю я в слезах.

Сердце, долго ль биться будешь?

Не ревнуй и не стучи.

Ты лишь ненависть пробудишь.

Я молчу и ты молчи!

Звук голоса, пение, смысл стихов и способ выражения - всё это привело меня в невыразимое замешательство. "Фантастическое создание, опасное наваждение! - воскликнул я, поспешно покидая свой тайник, где я оставался слишком долго.- Возможно ли более правдиво подражать природе и истине? Какое счастье, что я лишь сегодня узнал эту замочную скважину, иначе как часто приходил бы я сюда упиваться этим зрелищем, как легко и охотно поддавался бы этому самообману! Прочь отсюда! Завтра же уеду на Бренту! Сегодня же!"

Я тотчас же позвал слугу и велел отправить на гондоле всё необходимое, чтобы провести ночь в своём новом доме.

Мне было трудно дожидаться в гостинице наступления ночи. Я вышел из дому и отправился куда глаза глядят. На углу одной из улиц у входа в кафе мне показалось, что я вижу Бернадильо, того самого, кто сопровождал Соберано во время нашей прогулки в Портичи. "Ещё один призрак! - подумал я.- Кажется, они преследуют меня". Я сел в гондолу и изъездил всю Венецию, канал за каналом. Было одиннадцать часов вечера, когда я вернулся. Я хотел тотчас же отправиться на Бренту, но усталые гондольеры отказались везти меня, и пришлось послать за другими. Они явились; слуги, предупреждённые о моих намерениях, спустились впереди меня в гондолу, неся свои вещи. Бьондетта шла за мной. Не успел я встать обеими ногами на дно лодки, как пронзительный крик заставил меня обернуться. Кто-то в маске нанёс Бьондетте удар кинжалом. "Ты одержала верх! Так умри же, ненавистная соперница!"

Всё совершилось с такой быстротой, что один из гондольеров, остававшийся на берегу, не успел помешать этому. Он хотел было броситься на убийцу и замахнулся на него горящим факелом, но в это время другой человек в маске подбежал и оттолкнул его с угрожающим жестом и громовым окриком. Мне показалось, что это голос Бернадильо.

Вне себя я выскочил из гондолы. Убийцы успели скрыться. При свете факела я увидел Бьондетту, бледную, истекающую кровью, умирающую.

Невозможно описать моё состояние. Я забыл обо всём на свете, я видел лишь одно - обожаемую женщину, жертву нелепого предубеждения и моей легкомысленной, безрассудной доверчивости, женщину, которую я до этих пор подвергал самым жестоким оскорблениям.

Я бросился к ней, громко взывая о помощи и отмщении. Появился хирург, привлечённый шумом. Я велел перенести раненую в мою комнату и, опасаясь, что с ней обойдутся недостаточно бережно, сам взял на себя половину ноши. Когда её раздели и я увидел это прекрасное тело окровавленным, увидел две зияющие раны, поразившие, казалось, самые источники жизни, я словно обезумел, не помня сам, что говорю, что делаю.

Бьондетта, лежавшая, по-видимому, без сознания, не могла слышать этого, но хозяин гостиницы, слуги, хирург и два приглашённых врача сочли моё присутствие опасным для раненой. Меня увели прочь.

Слуг оставили стеречь меня, но когда один из них имел неосторожность проговориться, что консилиум врачей признал её раны смертельными, я огласил комнату пронзительными криками.

Наконец, измученный этими приступами буйного отчаяния, я впал в какое-то оцепенение, вскоре сменившееся сном.

Во сне мне привиделась моя мать: будто я рассказываю ей своё приключение и, чтобы сделать его более наглядным, веду её в развалины Портичи. "Не нужно идти туда, сын мой,- отвечала она,- там тебе грозит явная опасность". Когда мы шли по узкой тропинке, на которую я вступил уверенным шагом, чья-то рука внезапно столкнула меня в пропасть. Я узнал её: это была рука Бьондетты. Я упал, но чья-то другая рука помогла мне подняться, и я очутился в объятиях моей матери. Я проснулся, задыхаясь от ужаса. "О, милая матушка! - воскликнул я.- Ты не покидаешь меня даже во сне! Бьондетта! Неужели ты хочешь меня погубить? Но нет, этот сон - плод моего расстроенного воображения. Нужно прогнать эти мысли, иначе они заставят меня изменить долгу признательности и человеколюбия".

Я позвал слугу и велел ему узнать, что нового. Он вернулся с известием, что у её постели дежурят два хирурга; ей сделали сильное кровопускание, опасаются горячки. На другое утро, когда сняли повязку, оказалось, что раны опасны лишь вследствие своей глубины. Но началась горячка, которая всё усиливалась, и больную пришлось вновь подвергнуть кровопусканиям.

Я так настаивал, чтобы меня пустили к ней, что невозможно было отказать мне. Бьондетта бредила, она беспрестанно повторяла моё имя. Я взглянул на неё - никогда ещё она не казалась мне такой прекрасной.

"И вот это-то я принимал за обманчивый призрак, за радужную дымку, созданную только для того, чтобы одурманить мои чувства? Она была таким же живым существом, как я сам, а теперь должна расстаться с жизнью, потому что я не хотел слушать её, потому что я сознательно подверг её смертельной опасности. Я тигр, чудовище! Если умрёшь ты, столь достойная любви, ты, кому я так дурно отплатил за привязанность, я не хочу пережить тебя. Я умру, но прежде отомщу за твою смерть бесчеловечной Олимпии. Если же небо сохранит мне тебя, я буду твой. Я сумею отблагодарить тебя за все твои благодеяния, я вознагражу твою добродетель, твоё долготерпение... Я свяжу себя с тобой нерасторжимыми узами, я сочту своим долгом дать тебе счастье и слепо принесу тебе в жертву все свои чувства и желания".

Не буду описывать всех усилий, которые прилагали искусство врачей и природа, чтобы вернуть к жизни это тело, казалось, обречённое на неминуемую гибель под бременем всех тех средств, которые должны были вылечить его.

Двадцать один день продолжалась борьба между страхом за её жизнь и надеждой на выздоровление. Наконец, горячка прошла, больная начала приходить в сознание.

Я назвал её своей дорогой Бьондеттой, она пожала мне руку. С этой минуты она начала узнавать окружающих. Я сидел у её изголовья. Глаза её обратились ко мне, они были полны слёз. Невозможно описать всю прелесть её улыбки, выражение, с которым она взглянула на меня. "Я - дорогая Бьондетта для моего Альвара!" Она хотела сказать что-то ещё, но меня снова заставили удалиться. Я твёрдо решил остаться в её комнате, в таком месте, откуда она не могла бы меня видеть. Наконец, мне разрешили приблизиться к ней.

- Бьондетта,- сказал я.- Я принял меры к розыску убийц.

- Ах, пощадите их,- ответила она.- Ведь им я обязана своим счастьем. Если я умру, то умру за вас. Если выживу - то для того, чтобы любить вас.

Не стану подробно описывать трогательные сцены, происходившие между нами до того времени, когда врачи заверили меня, что Бьондетту можно перевезти на берег Бренты, где чистый воздух поможет лучше восстановить её силы. Мы поселились там. Ещё раньше, когда необходимость перевязать раны подтвердила её пол, я нанял ей двух служанок. Теперь я окружил её всеми возможными удобствами и занят был лишь тем, чтобы успокаивать, развлекать её и угождать ей.

Силы её восстанавливались на глазах, красота, казалось, расцветала с каждым днем всё более. Наконец, я счёл возможным завести с ней достаточно длинный разговор, не подвергая опасности её здоровье.

- О, Бьондетта! - начал я.- Я упоён любовью, я убедился, что ты - не плод моей фантазии, что ты любишь меня, несмотря на моё прежнее недостойное обращение с тобой. Но ты сама знаешь, что у меня были основания для тревоги. Открой же мне тайну странного видения, поразившего мой взор под сводами Портичи. Откуда явились это безобразное чудовище, эта собачонка, которые предшествовали твоему приходу, и что с ними сталось? Как, зачем ты заняла их место, чтобы стать моей верной спутницей? Кто были они? И кто ты сама? Успокой окончательно это сердце, целиком отдавшееся тебе и готовое быть твоим навеки.