Судьба прозорливца

— Куда?

— В Цезарвилль.

— Мне нечего делать в Цезарвилле.

Тогда он отогнул лацкан пиджака и предъявил мне значок правительственной тайной полиции.

— Но я должен сообщить Сэйни…

— Вы никому ничего не должны сообщать. Собирайтесь. Ваши вещи вам не понадобятся. Расчет за номер произведен.

— Но я могу повидать Агамемнона Скарпия?

— Ни в коем случае. У нас не осталось ни одной минуты.

— Но Сэйни…

— Никаких Сэйни…

— Я ей оставлю записку.

— Никаких записок.

— Куда вы меня повезете?

— Я вам уже сказал: в Цезарвилль.

— За что вы меня арестуете?

— Вы узнаете в Цезарвилле.

Закрытая машина ждала нас у подъезда. Мой черный спутник, лишь только мы сели, задернул занавески, машина стремительно двинулась вперед, и по нескольким поворотам я понял, что мы направляемся к вокзалу.

— Я не надеваю на вас наручников, чтобы не привлекать лишнего внимания, — сказал полицейский. — Но не вздумайте бежать.

Поезд уже стоял у платформы. Мы вошли в отдельное купе, очевидно заранее заказанное, и дверь за нами захлопнулась. До самого Цезарвилля мой спутник не проронил ни слова. Он не спускал с меня глаз. А я думал о Сэйни, о бедной Сэйни, которая придет или уже пришла сейчас, радостная, счастливая, с тем, чтобы навсегда выехать из Бататы!

Мы приехали в Цезарвилль вечером. Вечер был теплый, пряный, душистый. Сады цвели. Световые рекламы безумствовали. Я знал, где находится тюрьма в Цезарвилле. Мы ехали в другом направлении. Мы ехали не в тюрьму.

— Вы можете облегчить свое положение, — сказал мой страж. — Мы едем в ресторан «Лукулл». Ужин будет изысканный, могу вас заверить. Вам покажут одного человека, вы прочтете его мысли и дадите показание под присягой.

— Но послушайте! — сказал я. — Вы ведь сами объявили в цирке, что я — шарлатан и лжец и по всей вероятности за это меня и арестовали.

— Я не собираюсь докладывать вам, за что вас арестовали. Но вы сделаете сегодня то, что вам предложат.

Глава двенадцатая

Я вступаю в высокопоставленное бататское

общество

Ресторан «Лукулла» был великолепен. Швейцар походил на мастодонта. Его бороде позавидовал бы сам старец Мафусаил. Лакеи, выстроившиеся в ряд, были похожи на министров. Даже тогда, когда я был страховым агентом, я не рисковал зайти в этот величественный храм Жратвы и Пития. Мой сопровождающий вдруг стал настолько мил и корректен, что нас можно было принять за двух близких друзей, давно не видевшихся, вдруг встретившихся и зашедших весело провести вечерок. В своем черном костюме он походил не то на профессора оккультных наук, не то на священника. Наши ноги утопали в мягких пушистых коврах. Темно-малиновые бархатные портьеры свисали повсюду и отовсюду. Зал под стеклянной крышей, в которой горели крохотные звезды, походил на сад в теплую летнюю ночь. Столы, накрытые накрахмаленными скатертями и заставленные дорогим фарфором и хрусталем, прятались в зелени пальм, олеандров, магнолий и камелий. Повсюду распространялся пьянящий цветочный аромат. Метрдотель, величественный, как разжалованный король (мой спутник не замедлил мне сообщить, что он и на самом деле принадлежал к одной из европейских королевских фамилий), таким жестом подал нам карточку, будто подавал ультиматум. Мой спутник (он любезно сказал, что его зовут Амфитрион Гош) отдал распоряжение относительно ужина. Откуда-то издали, словно доносимые ветерком, долетали звуки джаза, исполнявшего «Чудную летнюю ночь в Батате». Я знал, что в лучших ресторанах оркестр всегда играет под сурдинку, чтобы не мешать разговорам. В зелени олеандр и магнолий то тут, то там, за столами были рассованы мужчины в вечерних черных костюмах и женщины в ослепительных туалетах. Мелодичный женский смех плыл от стола к столу. Два официанта с лицом факельщиков и с осанкой полковников подали на стол салат из омаров, маринованную камбалу, русскую икру, мусс из колибри, крошечные пирожки с черепаховыми печенками. Я был страшно голоден, но неопределенность моей дальнейшей судьбы отбивала у меня аппетит.

Зато Амфитрион Гош ужинал поистине с волчьим аппетитом, подливал мне вина, занимал разговорами, которых я не запомнил. Мрачный инспектор тайной полиции и мой несомненный враг (я ведь помнил инцидент в цирке) вдруг превратился в приятного собеседника. Мне стало казаться, что вся история с арестом, с приездом в Цезарвилль чуть ли не в наручниках скверный и тяжелый сон; но может быть сон — вот этот вечер в «Лукулле» с музыкой, с едой, с цветами, а проснусь я в камере цезарвильской тюрьмы, на жесткой и вонючей койке?

— Послушайте, Горн, — сказал мне Амфитрион Гош, когда нам подали суп из ската, — взгляните-ка на человека за соседним столиком и скажите мне, о чем он думает.

Я поднял голову и взглянул. За соседним столиком, отделенным от нас кружевными листьями пальм, сидел в одиночестве человек в смокинге, чрезвычайно скромный, с лицом артиста или адвоката. Когда он наливал себе вино, я заметил, что у него тонкие пальцы скрипача.

— Ну? — сказал Гош. — Я жду вас.

Нет, положительно в этот вечер я разучился читать чужие мысли. Может быть оттого, что я был слегка пьян или сильно взволнован, я никак не мог сосредоточиться. Сэйни поглощала все, Сэйни, которая думает, что я сбежал от нее, не оставив даже записки.

— Что же вы? — спросил Гош. — Он может скоро подняться и уйти.

Действительно, человек уже пил кофе.

— О чем он думает, я вас спрашиваю?

В этом вопросе снова прозвучали жесткие нотки полицейского инспектора.

Я пристально смотрел на человека, пившего кофе.

Он был совершенно спокоен, невозмутим и, казалось, не замечал, что его бесцеремонно разглядывают. И вдруг я ощутил ту самую взволнованность, которая часто приходила ко мне за последнее время, сердце мое забилось, пульс участился, и я осознал, что в мозгу у человека, пьющего кофе, происходит бешеная работа.

— Он думает не о кофе, — понял я. — Он даже не ощущает вкуса этого кофе. Его мысли далеки от музыки, льющейся среди пальм, олеандр и магнолий, от женщин, сидящих вокруг, они далеки отсюда…

— В эту ночь, — сказал я Амфитриону чужим голосом, — он собирается вскрыть сейф в каком-то доме, далеко отсюда… позвольте, в загородном доме… отравив собак и отворив дверь ключом, который у него в кармане. Он собирается похитить…

— Довольно, — сказал удовлетворенным голосом Гош и встал. — Это все, что мне было нужно. Наш ужин мы закончим в другом месте.

Даже не взглянув в сторону разоблаченного мною человека, он кинул на стол пачку лавров и, пригласив меня следовать за собой, пошел мимо низко склонившихся перед нами официантов.

По широкой, застланной васильковым ковром лестнице мы поднялись на второй этаж. В коридор выходили многочисленные двери. Подойдя к одной из них, Амфитрион Гош постучал и, услышав в ответ: «войдите», пропустил меня вперед и захлопнул за нами дверь.

За круглым столом, на котором стоял спиртовый кофейник и всеми цветами радуги переливались в хрустальных графинчиках ликеры, сидело трое мужчин. Они курили сигары. Ни один из них не поднялся, когда мы вошли.

— Как дела? — спросил сидевший ближе к нам обрюзгший человек с оттопыренной верхней губой.

— Все в полном порядке, господин министр, — сказал почтительно Амфитрион Гош.

— Он может немедленно дать показания? — спросил другой, седой, с обветренным красным лицом и с выпирающими квадратными плечами военного.

— Да, господин министр, — еще более почтительно ответил Амфитрион Гош.

— Великолепно! — воскликнул третий — низенький, юркий человечек с живыми глазками. — Разъясните ему положение, Гош.

— Господин Горн, — обратился ко мне Амфитрион чрезвычайно торжественно. — Вы имеете честь находиться в обществе трех министров Бататы. Господина министра иностранных дел, — он поклонился в сторону низенького человечка, — господина военного министра, — кивок в сторону краснолицего с прилизанным седым пробором, — и господина министра внутренних дел, — низкий поклон в брюхо толстяку.