Триллион евро

Лодку неуправляемо несло, и в какой-то момент она закружилась волчком так сильно, что я не удержался на ногах, и меня отшвырнуло к бортовым поручням. Я на мгновение глянул вниз, в темноту. Под нами было восемь тысяч метров свободного падения. Потом я увидел в свете кормового фонаря, как нас пронесло мимо скалистой стены. Она была так близко, что мы только чудом не зацепились за неё.

— Расстрелять их! — гневно крикнул капитан.

— Мы безоружны, — крикнул я в ответ.

Стена скалы снова мелькнула у нас перед носом. Вымпелы полоскались и вились вокруг нас. Косой ветер, налетая резкими порывами, всё быстрее увлекал нас в бездну. Барка просела на корму. Я крепко вцепился в поручни. Кормовой фонарь погас. Воцарилась тьма. Над нами кружились звёзды — головокружительные и пугающе яркие.

— Да сделайте же что-нибудь, наконец!

— Что я должен сделать, капитан?

— Хотя бы не подпускайте ко мне этих выродков!

Я повернулся к ним. Они образовали полукруг и угрожающе набычились. В неверном свете я видел их сверкающие глаза. Куда только подевалась их миролюбивая погружённость в себя! На меня смотрели глаза, словно выточенные из оникса, — чёрные, враждебные, холодные и гладкие. Глаза хищной птицы — безжалостные и насторожённые.

Я был настолько поражён таким внезапным превращением, что медлил на секунду дольше, чем было можно. В этот момент они и набросились на меня.

Я испуганно дёрнулся с подушки, но боль так резко пронзила мне грудь, что я не мог вздохнуть.

— Спокойно, — произнёс у самого уха женский голос.

Я повернул голову и огляделся. Никого не было. По-прежнему была ночь. Я увидел цветные мигающие лампочки. Должно быть, какие-то медицинские приборы. Значит, я в безопасности. Издалека доносились ружейные выстрелы. Значит, в городе начался хаос. Я закрыл глаза.

— Спокойно, — сказал голос.

Должно быть, то был медицинский комп в изголовье кровати, который присматривал за мной. В обеих венах на локтевых сгибах у меня торчали иглы. Я постарался дышать очень медленно и осторожно. Простыни давали мне чувство защищённости. Я оставил свою боль и сбежал от неё в сон.

Когда я снова проснулся, был уже день. Мутный свет сочился сквозь матовые стёкла двери и пробивался под приподнятые планки жалюзи. Из узкой щели под потолком в палату с шипением втекал кондиционированный воздух. Воздух был сух и прохладен. Я откинул разогретую сном простыню, чтобы освежить кожу. Затем хотел привстать, но кокон, окружавший моё тело, мгновенно ужесточил свою хватку.

В коридоре послышались голоса и шаги. Дверь распахнулась.

— К вам посетители, — сказала сестра; и через плечо: — Входите, сударыня. Он лежит здесь.

То была Анетт Галопен, мэр этого города собственной персоной, как я узнал из служебной бляхи на груди её голубого хитона. За ней в палату вошёл ещё один человек: Генри Фребильон, — попыхивая толстой сигарой. Рыжеватые бакенбарды, окаймлявшие его мясистые щёки, торчали, как раздёрганный хлопок, а усищи, концы которых закручивались вниз внушительными рогами, придавали его розовому лицу патетическое и вместе с тем весёлое выражение. В печали он походил на моржа, а когда улыбался — то, скорее, на хитрого, лукавого кабана.

Он вынул сигару изо рта и поднял руку в знак приветствия.

— Привет, мой друг!

Сестра воспользовалась этим моментом, чтобы завладеть его сигарой и решительно загасить её в раковине.

— Эй! — запротестовал тот. — Это же была настоящая «санчос»! Вы хоть имеете представление, сколько световых лет она летела, чтобы попасть сюда?

— Здесь не курят, — невозмутимо ответила сестра и подняла жалюзи. — Садитесь же, сударыня.

Она подняла изголовье моей кровати и затем подвинула мэру стул.

Фребильон тщетно озирался в поисках второго стула и равнодушно пожал плечами, когда сестра, не уделив ему никакого внимания, вышла из палаты. Он нерешительно повертел в руках свою широкополую шляпу, вуаль которой была завёрнута на тулью, [12] а затем положил её на одеяло у меня в ногах.

— Как вы себя чувствуете, месье Паладье? — спросила гостья низким голосом и закинула ногу на ногу. Её узкая стопа, обутая в чёрную, отделанную серебром туфлю, выглянула из-под края подола. Я с восхищением разглядывал её.

— Соответственно обстоятельствам, сударыня, — прохрипел я. — И поскольку Генри не рассказывает свои анекдоты, на которые он и не отважится в вашем присутствии, я почти не чувствую мои… э-э-э… рёбра.

Фребильон, который недовольно выудил свою погибшую сигару из раковины и озабоченно разглядывал её, поднял голову и громоподобно рассмеялся. Но это прозвучало не так беззаботно, как обычно.

— Новости не очень хорошие, — вздохнула мэр.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Практически всё погибло.

— Не всё, — сказал Генри с благосклонной улыбкой. — Ты, например, ещё жив.

Она склонила голову.

— И капитан тоже. Это самое главное.

Я восторженно таращился на узкую лодыжку, которая выглядывала из-под края её хитона. На какой-то момент я подпал под власть навязчивой мысли, что она под этим хитоном голая, как дамы на рю де Жирондель у пирса, которые, если клиент желает немедленного доступа по неотложной нужде, раскрывают ему свой хитон, используя его в качестве мобильной сводчатой беседки.

— Спокойно, — сказал прибор в изголовье моей кровати.

Я закрыл глаза и задержал дыхание.

— Вам больно?

— Нет, нет… — поспешно заверил я.

— Мы не будем вам долго докучать, месье Паладье. Мне нужно только получить кое-какие сведения из первых рук.

— Разве капитан Уилберфорс не доложил вам? — спросил я. — Ведь я присутствовал при всём происходящем лишь в качестве переводчика.

— Именно поэтому я и хотела бы знать это от вас.

— Как вообще дела у капитана?

— Он отделался при аварийной посадке легче, чем ты, — посмеиваясь, сказал Генри. — У него сломан нос, а в остальном он в порядке.

— Тебе смешно? — удивился я. — Твоя великолепная барка разбита, а тебе хоть бы что?

Разумеется, Фребильон мог покрыть потерю ветряной барки не сходя с места, прямо из кармана жилетки. Он был одним из самых богатых людей города. Он поставлял протеин для Флота, а как транспортный предприниматель в торговле солью был номером один на Внутреннем море. Но мотом он не был, и я мог бы поспорить, что останки своей сигары, которые он сунул в карман пиджака, он потом высушит и в конце концов выкурит, пусть даже тайком, в туалете.

— Потерю мне возместит Флот, — сказал он, хитровато поблёскивая глазами. — В этом капитан меня заверил. Он сказал, что это семечки, а что уж там у них такое семечки, не знаю. Но сейчас дело не в этом.

— Я слышал сегодня ночью стрельбу, — сказал я, обращаясь к мэру.

— Были беспорядки, — ответила она. — Но за пределами города. Мы приняли меры. Ситуация, естественно, для нас всех абсолютно непривычная. Я надеюсь, что мы ничего не упустили из виду. Я дала указания, чтобы все аборигены покинули город, а ворота оставались закрытыми и днём. Мы разослали радиограммы на промысловые суда в соляных топях, чтобы они глядели в оба и были готовы к возможным воздушным налётам. Ничего большего мы в настоящее время предпринять не можем, так? Что ещё с нами может случиться?

— Понятия не имею, сударыня.

Ступня в отделанной серебром туфле исчезла под краем подола, зато теперь на её коленях лежала ладонь — узкая, с кожей карамельного цвета, на запястье — уходящая выше тонкая, почти невидимая татуировка в форме искусно перевитых арабесок. Длинные ногти были покрыты лаком цвета баклажана. Кондиционер донёс до меня аромат её духов: терпкий, словно от веток кипариса в прохладное дождливое утро. Мои ноздри раздулись. Мне почудилось, или действительно её тёмные глаза блеснули за тонкой сеточкой вуали?

— Вы же изучали историю картезиан, месье Паладье. — Не послышалась ли мне в её голосе насмешка?