Второе пришествие инженера Гарина

– О`Кей. С меня довольно будет и вашего пенсиона: 90 миллионов, – быстро нашелся, что сказать, Гарин, наблюдая за тем, как Роллинг подписывает чек с золотым обрезом.

– Документ, – прохрипел тот, накрывая ладонью чековую книжку.

– Надеюсь, никаких осложнений не возникнет при получении этой суммы?

– Я же сказал: будьте вы прокляты Гарин. Под проценты на вашу погибель…

Гарин невозмутимо обернулся к двери и проговорил то, отчего Роллинг и вовсе опешил:

– Шельга. Войдите.

*** 98 ***

С парадного вошел Шельга. Остановился у порога, быстро оценил обстановку, прошел к столу. Руки его были за спиной, шляпа на затылке. Он взглянул на часы, резко повел шеей, так, как снимают с плеч тяжесть. И – он и она – увиделись. Зоя поприветствовала Шельгу долгим наклоном головы. Слегка улыбнулась. Как никогда – она казалась сейчас простой и доступной. У Шельги будто отлегло от души, сердце тукнуло. Нет, он все сделал правильно. Ведь все, что от него требовалось, – не предать. Где, когда и кем это осуждалось! Ну, а суд… праведный суд: «Мне отмщение; аз воздам», – было заявлено от века. И тут – словно какая опора ушла из-под ног Шельги. Больше они не встретятся никогда. Вернул его к действительности голос Гарина:

– Вот Шельга. Представлять вас друг другу, нет нужды. Будете третейской стороной. Сейчас мистер Роллинг передаст вам чек на некоторую сумму (хотите, поинтересуйтесь). Я – со своей стороны, – вот этот известный вам документ. То и другое, переменив, вы дальше передадите по назначению. Заранее извиняюсь за столь маразматическую процедуру… сие не от меня. Ну, раз, два, три – из рук в руки…

С усмешкой, с видом брезгливого сожаления Шельга повертел то и другое в руках, помедлил, и, как тяжесть, передал, каждому – ему предназначенное. (И что он мог сделать еще? Право, мог ли этот листок-договор, сочиненный в одну сумбурную ночь, в свете фонарика, под дубом, – иметь какое-либо значение для него самого и его родины).

Роллинг тут же перебрал документ пальцами, – так, как слепой от рождения исписанный алфавитом Блюера текст; перечитывая два раза, шевеля губами. Безмолвно улыбнулся опавшим ртом; изорвал листок на мелкие клочки, бросил в большую пепельницу (а ля лапоть), и поджег спичкой.

Гарин тоже повертел чек, просмотрел на свет и положил в бумажник желтой кожи, спрятал в карман. С безучастным и таки загадочным видом откинулся на спинку кресла, покусал кожицу губ. И точно, ему стало как-то очень и очень грустно. Он потер переносицу: что бы это значило? И понял вдруг – мистер Роллинг сошел с мировой сцены. На этот раз навсегда. А как-никак – с ним были связаны золотые денечки. И воистину золотые.

Оставаться здесь больше Шельга не счел нужным.

Но не было уже и Зои.

*** 99 ***

Утром следующего дня наемный лимузин (плавной линии обводки шикарный черный «опель-адмирал») выехал из ворот замка.

В автомобиле была Зоя, в легком бежевом пальто, в шляпке и – без своей неизменной вуальки (ей ли было теперь, после всего, скрываться так). Руки ее привычно лежали на замке сумочки-шкатулки. Там – серебряный револьверчик, в славном окружении нескольких бриллиантовых украшений (из алмазного фонда королевы), загранпаспорт с транзитной визой на пересечение трех границ – Чехословакии, Австрии, Италии. На переднем сиденье, рядом с водителем – плотный мужчина, несколько хмурого вида, с выстриженной прической и приплюснутым носом. В прошлом профессиональный боксер, теперь – охранник, за приличную плату и по некоторому житейскому инстинкту согласившийся исполнять свою работу как можно лучше и по возможности дольше. На заднем сиденье, кроме Зои, и справа от нее, расположился другой охранник, более интеллектуальной внешности (бывший кадровый военный, офицер полковой разведки); оба – чехи. Слева от женщины, т.е. со стороны ее сердца – Валантен, в новом, скрипучем и так идущем ему кожаном пальто, поминутно косящийся на владычицу своих грез.

Черный лимузин с занавешенными окнами салона одиноко пронесся до запасного аэродрома в окрестностях Праги, где уже стрелял выхлопными газами зафрахтованный самолет Австрийской авиакомпании. Под гул моторов и волны ветра, разгонявшие траву, придерживая шляпу, Зоя по трапу взбежала на борт. Следом – сопровождающий ее эскорт.

Самолет вырулил на взлетную полосу и устремился в чистое небо, – и так до Италии, с дозаправкой в Австрии (право, не без участия в делах Гарина, – по некоторым особо щепитильным пунктам его программы).

От шлягеров и побасенок старой Европы, Зоя устремилась к еще более фантастическим сказкам царств Египта и древней Нубии. Но это уже станут сказки новой Шехерезады, или Семирамиды; как кому будет угодно.

Этим же днем с вокзала Праги, Восточным экспрессом выехал и Шельга. Его тоже ждала удивительная страна и удивительные россказни (в которые волей-неволей приходилось верить); но некоторые фельетонные истории застигли его еще в пути следования, в Западной Европе. Их разносил рой вездесущих газет, – от тех стран и событий, причиняющих ему беспокойство и боль.

Как сговорившись, разномастные газеты вывели на первые полосы отчет о чудовищном взрыве в горах Швабский Альб. Писали о жертвах из рядов борцов за новый порядок, и, в зависимости от политической ориентации, их называли то «коричневыми», то «фашистами», или даже «соратниками». Путанное официальное объяснение дополнило зловещее аномальное свечение породы в горах и нижней кромки облачности. О последствиях взрыва в самом К., сообщалось как-то неясно и вскользь: будто бы по сообщениям очевидцев «одна половина города пострадала больше другой», и так во всем остальном. По главному же, в частности, о количестве жертв, сообщалось совсем неясно и неохотно. Говорили о 46 погибших, о 27, и вовсе о 9-11 (видимо, по числу гробов на единицу анатомической биомассы).

Но кто, пожалуй, из косвенно причастных к этой истории схватился по настоящему за голову, так это Шельга. Выходит, что Хлынов, тогда при последней их встрече, оказался прав, когда укорял его в попустительстве и выгораживании людей совсем не голубиного нрава, и не таких уж затравленных и беспомощных, как можно было счесть. Грозила также, вне всякого сомнения, нахлобучка при возвращении в СССР. Начальствующее – «смотря по обстоятельствам, – приобретало теперь самый зловещий смысл. Обстоятельства как раз моральные и политические, – возводили «прокол» Шельги в истории с мадам Ламоль в разряд международного скандала. День на день можно было ожидать атаки буржуазной прессы и обвинений в пособничестве «врагу рода человеческого» – Гарину. Политическое лицо Советской власти грозило обернуться оскалом. А в том, что истинная причина взрыва рано или поздно всплывет, и лаборатория Гарина будет рассекречена, у Шельги не было сомнений. Выходило – куда ни кинь, все клин. Вызволив Зою, он фатально подвел себя; кроме того, Гарин, видимо, был на пороге создания нового чудо-оружия, и теперь, с деньгами Роллинга, мог решиться на некий род реванша. Последний разговор с ним не оставлял сомнений в его прежних болезненных амбициях. И, что хуже всего, в них не чувствовалось ни плана, ни логики. Это мог стать только террор и вседозволенность. Прибавилась еще и тревога за Хлынова, все медлившего с отъездом из Вены. На не столь давний (два дня тому назад) запрос Шельги советскому атташе в Австрии и в научные круги ответа он не получил. Молчал и Хлынов.

*** 100 ***

Венцы обожают езду на велосипеде – легкой, удобной, изящной машине (хром, да никель); как для мужчин, так и для женщин. Велосипед можно легко приобрести или взять напрокат. А, сделавши так в одном городе, преспокойно сдать на хранение в другом, или обменять. В последнее время в моде были отличные машины немецкой фирмы (…).

Шины мягко катили по обочине загородной трассы. Поблескивал обод колеса, лоснилась смазкой черная приводная цепь. С одного нажатия на педаль Хлынов набирал ходу на полтора десятка обычных шагов пешехода. Это была победа чистой механики и трогательной-таки заботы о велосипедистах. Сторонняя дорожка – целый городской тротуар – были отданы только этому виду транспорта. По одну сторону тянулись фруктовые посадки, по другую шла автострада, по которой из Вены и обратно с шипением проносились машины. Только разделительная полоса, – ближе к черте города переходящая в легкий бордюр, отделяла эти два пути.