Семь стихий. Научно-фантастический роман

— Знаю, знаю. Дельфины! Вот кто умеет это делать.

— Ну что ж… у них есть чему поучиться. Идеальная цивилизация с точки зрения отношения со средой.

— А я уже придумал человеческий эквивалент такой цивилизации. — И я рассказал Валентине об «эффекте необитаемости». (Чем, в самом деле, не равновесие между субъектом и средой?)

Она не уловила легкой иронии и восприняла параллель вполне серьезно. Оказывается, она тоже думала о чем-то таком… Только в ее представлении все складывалось иначе, и ее мысленный эксперимент осуществить было не так уж трудно.

— Деревянная изба. Четыре окна. Двускатная крыша. Перед окнами одуванчики, маргаритки, пусть даже бурьян, — перечисляла она неторопливо все, что сейчас хотелось бы ей увидеть. — Лесная дорога без асфальта. И по ней нужно долго идти — к другому жилью, на работу. Хорошо, если солнце. Хорошо и зимой, в снег, в буран. Пусть даже дождь, серый, долгий. Видела на картине такую избу.

— Мечта, — сказал я. — Говорят, кое-где на Севере рыбаки до сих пор живут в таких домах. Но мне бывать в таких местах не доводилось.

— Скучаю иногда, — сказала Валентина. — Кораллы, омары, осьминоги, водяные лилии, пальмы, а настоящей земли нет!

— Расставаться. Скучать. Возвращаться. Радоваться возвращению. Так?

— Да, так. Иначе скука непреходящая.

Сквозь прозрачный корпус мы видели светло-зеленые волны, пробегавшие по лентам водорослей. Они вздрагивали от пузырьков, устремлявшихся вверх, от суеты пестрых, золотых и серебряных рыб.

Вдруг среди нас появился Ольховский. Он стоял перед нами. Лицо его было серьезно, как никогда. Я вздрогнул, потом понял: здесь полная связь с «Гондваной». Настоящий эффект присутствия. Ольховский сказал:

— Возвращайтесь. Быстрее. Курс — прямо на «Гондвану». Через минуту возможно землетрясение.

Прошло полминуты. Мы удалялись от подводных скал. Нас догнали волны. «Дельфин» качнулся, выпрямился. Упругие удары, толчки. Сработала аварийная сигнализация. Я слышал какой-то тонкий комариный писк. Низко гудела сирена. Глухой шум и снова толчки и удары. И вдруг тишина. И нить жемчужных пузырей, пересекшая иллюминатор.

Землетрясение прекратилось внезапно. Море утихло, волны убегали за горизонт. «Дельфин» держал курс на корабль. Нас отделяли от него тридцать минут хорошего хода.

— Меня удивляет не планета, не звезды-близнецы, — вслух размышляла Валентина. — И даже не то, что там нашли жизнь. Непонятно другое: как могло получиться, что зонд принес оттуда один вид растений? И ничего больше.

— Что же тут такого? Случайная проба грунта. Что поймал, то и осталось. Вряд ли автомат выудил бы инопланетную рыбину.

— Придется вам открыть истину. В литре обыкновенной океанской воды десятки тысяч мельчайших организмов. Бактерии, водоросли, какие-нибудь личинки. Зачерпните стакан воды в любом месте нашего маршрута — и вы невольно отнимете у океана тысячи коренных его обитателей. Погрузите пробник в ил — он принесет столько живой пыли, что и компьютер не сосчитает.

Она отошла к пластиковой стене, надавила пальцем невидимую кнопку, стена раздвинулась. Там были… книги. Она быстро выбрала том в старинном переплете. Потом стала листать его в поисках нужной страницы. Книга была такая старая, что у нее, как я догадался, не было даже электрокопии.

— Вот, — сказала она, — послушайте. «На темном плотном иле лежала яркая красная креветка. Она казалась выточенной из драгоценного камня. Рядом с ней они увидели большую плоскую рыбу, которая смотрела на металлический шар огромными глазами. И никто из них не смог понять, зачем рыбе глаза, если она живет на такой глубине».

— Откуда это?

— Описание первого погружения на дно Марианской впадины. Батискаф «Триест» с Пикаром и Уолшем на борту. Классика. Седая древность.

— Ну что ж, — заметил я, не вполне понимая, куда она клонит, опустись в этом месте какой-нибудь космический зонд с дальней планеты, он бы поймал эту креветку. Возможно, и рыбу тоже.

— И все же микроскопические организмы, которые оказались бы их спутниками, рассказали бы о жизни на нашей планете больше. И за ними прежде всего и охотился бы посланец из космоса.

— Придется поверить.

— Это просто. Одноклеточные — основание, фундамент «пищевой пирамиды». Без них жизнь немыслима. Даже кислорода нам не хватило бы без крохотных водорослей. Вовсе не леса — легкие нашей планеты, а океан. Потому что зеленые клетки, живущие в его водах, поглощают три четверти углекислоты. Гораздо больше, чем джунгли, тайга, рощи всей Земли.

— Это я знаю. Но меня не устраивает такой энергетический подход. Будь я конструктором, то не стал бы строить аппарат для доставки микробов, фагов, амеб. Просто неинтересно. Это почти не жизнь.

Она звонко рассмеялась. Но спохватилась, и глаза ее стали серьезными.

— В вас говорит инстинкт охотника, но не исследователя!

— Разве биолог откажется от крупной дичи? Из созвездия Кита, например?

— Мы говорим о разном. Совсем недавно возникло новое направление в биологии. У него сложное название. Даже биологи именуют эту науку сокращенно: нанология, наука об общих свойствах и системах микроорганизмов и простейших. Кое-кто, например, изучает только способы передвижения. Движители коловраток напоминают сказочные цветы, колесики часов, фантастические турбины или пропеллеры. У инфузории есть множество ресничек-весел, но действуют они по программе: вдоль тельца пробегают «волны сжатия». Сразу и волновой и весельный механизмы. Специалисту достаточно ознакомиться только с этими маленькими созданиями, перевести то, о чем молчаливо рассказывают «живые чертежи», на язык математики, — и откроется удивительная картина. Можно построить такую машину: на входном конце — пробирка с микроорганизмами, а выходное устройство сообщает параметры кораблей, авиеток, даже ракет.

— Почему же этого не делают до сих пор?

— Все решения давно получены другими способами. Возьмите две пробы грунта в разное время — бактерии и водоросли расскажут вам все о цивилизации: о применении металлов, о химии, технологии, даже о внешнем облике разумных существ, населяющих планету. Микроорганизмы живут совсем в другом измерении: наш месяц для них целая эпоха, за десятки лет они меняются, перерождаются, закрепив в генах все изменения. Нужно только расшифровать. Я уж не говорю об искусственно созданных организмах — для переработки руд, для контроля за средой, для синтеза лекарств, для счетных машин… Если бы вдруг перестали работать заводы и фабрики, все морские суда вернулись бы в порты, то океан, наверное, стал бы чище, чем во времена первобытного человека. Об этом, сами того не ведая, позаботились бы многие миллиарды существ, которых можно рассмотреть только в микроскоп. Океан всегда как бы противостоял натиску цивилизации. Мы обязаны ему жизнью. По степени этого противодействия нетрудно судить о цивилизации. Думаю, с этим-то уж вы согласитесь… Планету, на которой процветает только один вид, представить почти невозможно. Так же как нормальное дерево с одним-единственным листом. Ведь жизнь подобна дереву, реке со многими притоками.

— Я думаю, та планета необитаема. То есть там нет… инопланетян.

— Разум появляется потом. Сначала господствует стихия. И не мог ей противостоять один организм. Он должен был или погибнуть, или дать начало дереву жизни. Даже если когда-то был заброшен туда по воле случая.

— Не забывайте, это ведь другой мир.

— Марианская впадина — тоже другой мир.

— Ну нет. Не согласен.

— А я чувствую, что это так. Только объяснить толком не могу. Послушали бы вы Соолли…

— Кто это Соолли?

— Биолог. У нее скоро день рождения. Можете заглянуть.

— Соолли?.. — вспомнил я. — Это такая милая фрау с темными волнистыми волосами, в очках?

Валентина кивнула.

«Дельфин» нырнул в бирюзовую успокоившуюся воду. Под нами подводный хребет. На экране он выглядел безжизненным бурым вздутием, опаленным неведомо каким огнем. «Гондвана» ушла вперед, но мы быстро нагоняли ее. Я с удовольствием, как Энно, пробурчал вполголоса: «Нас разделяет девяносто миль». Столько показывал дальномер, настроенный на корабль, и я понимал теперь язык «Дельфина», знал, что видели и слышали его глаза и уши, доверял ему, как самому себе. Это важно, чтобы машина была так устроена, что располагала бы к себе. Наверное, так же вот Ольховский или Энно чувствовали «Гондвану».