Прости меня

В крохотном переулке, равнодушном и тихом, среди задернутых занавесок, там, где шелест мотора казался почти ревом, автомобильный сигнал прозвучал как набат, как зов пароходной сирены в голом океане.

Вздрогнули окна. Открылись непроглядные шторы. Я давил на сигнал.

Кто-то бранил меня, кто-то грозил в открытую форточку:

— Бездельник! Сигналы запрещены! Вот я в милицию позвоню…

Я давил на сигнал, вскинув лицо туда, к балконам и окнам, стараясь угадать, в каком окне услышит она меня, мой отчаянный зов.

И она вышла ко мне через две минуты.

Глаза и губы девушки смеялись. Кажется, не умеют они по другому, не умеют не улыбаться.

— Почему такой шум? — спросила девушка, словно ждала меня, и даже без удивления, что я здесь.

— Подскажите мне другой способ, — ответил я, волнуясь от собственной наглости.

— Вам самый простой? — она смеялась.

— Хотя бы.

— Нормальные люди спрашивают адрес, телефон.

— А я ненормальный.

— А вон идет нормальный милиционер.

Она оглянулась. Поигрывая палочкой, величественный, подчеркнуто медленный в походке, неотвратимый, как само наказание, шел к нам Сам Инспектор.

— Вам, кажется, надо удирать.

— А вас поймают как соучастницу, поведут на покаяние. Разве я могу бросить одну… Спасайтесь, еще не все потеряно.

— Все равно весь переулок видел, какой тарарам вы устроили.

— Бежим, пока не поздно, — трагическим тоном сказал я, увлекая девушку в открытую дверь.

Машина, подгоняемая пронзительным орудовским свистом и криками разочарованных болельщиков, рванулась прочь. Двое парней двинулись к нам. Один из них что-то крикнул, подняв руку.

— Это мой школьный товарищ, — пояснила вдруг девушка.

Она сказала: «Это мой школьный товарищ», хотя их было двое.

Но потревоженный переулок, инспектор, мальчишки, деревья, голуби, кот и солнечные зайчики — все отлетело назад…

У меня такой прыти, насколько я помню, раньше не было.

Так лихо, мгновенно вызвать, найти, увезти незнакомую девушку! Знай наших!

— Как вы сюда попали, а?

— Не спрашивайте… Священника привез.

— Этого еще не хватало. Кто же вы, таинственный человек?

— Я физик из ящика.

— Не верю! — Она засмеялась.

Машина летела в закрученный гулкий туннель. Белые фонари на потолке сплелись в каскад белых линий. Сбоку шальной, ревущий поток автомобилей.

— Кто же вы? — она хотела пересилить и гул и грохот.

— Я физик.

— Не верю!

«Верю! Верю!» — подхватили каменные стены, стремительные гулкие решетки. Замерло и оборвалось эхо вместе с гудящим позади, мгновенно померкшим туннелем.

— Как хорошо…

Ее глаза подсвечены испугом. Она взволнованно дышит. Ей весело и жутко, так мне кажется, потому что перед нами гордый полет эстакады, а скорость… Ой, какая скорость!

Внизу нескончаемый город, изогнутая плавно река. И ветер задыхается в окнах от яростного бега.

— Ой, как быстро!

Кто-то в милицейской форме грозит нам полосатой волшебной палочкой. Тогда мы тихо спускаемся в мохнатый зеленый коридор. Он шлепает густыми ветками о крышу, он темен и влажен. Я чувствую, вижу по лицу девушки, как ей хорошо.

Это, наверное, так романтично, посмеиваюсь я про себя.

Ворваться на темной, сверкающей фарами лошади в наивно-зеленый переулок, всех переполошить ради нее, только ради нее.

Девушка смотрит на меня. Она задумчива. Девушки любят музыку. Я включаю радио. Ветки шуршат по нашим стеклам… Где-то в непонятном лабиринте улиц-аллей, в котором я безнадежно заблудился, появилась хрупкая, как стекло, незнакомая песенка.

Женский печальный голос неторопливо, точно боясь высказать все и желая высказать все, но боясь обидеть кого-то своей обидой, молил, уговаривал, тая в глубине своей неутешную девичью беду.

Миленький ты мой… –

Возьми меня с собой.

Там, в краю далеком,

Буду тебе женой.

Память у меня великолепная. Стихи я запоминаю с лета. Наивные слова песенки звучали вдруг с непонятной, непосильной, казалось, для них, растерянной грустью.

Начали зажигаться верхние фонари. Свет шел от них в мелькании ветвей, делая мостовые загадочно-пестрыми, лицо девушки переменчивым, затаенным. А голос пел:

Потемнело. Девушка вздрогнула. Я закрыл окно.

жаловалась, просила незнакомая песенка.

— Она же плачет, — вдруг еле слышно сказали губы девушки.

Шорох листьев и шорох шин.

Мы стояли с ней у чугунной ограды набережной, смотрели, как темный, слитый с темной водой буксир тянет медлительную темную массу баржи или еще чего-то. Зябкий фонарик плыл в темноте, зябкий плеск шел от буксира, печальный осенний звук. На том берегу звенела музыка, светилось, вращалось таинственным кругом по темному небу колесо в парке.

Под нами, в осенней холодной воде, плескались электрические желтые блики. Но когда на соседнем кинотеатре вспыхивал фонтан рекламы, вода становилась огненно-красной, переливчатой, как пламя.

— Вы никогда не скажете, кто вы?

— Я физик. Самый что ни на есть обычный физик,

— Все необычные говорят про себя так.

— Вы не верите?

— Нет, я вам теперь очень верю.

Она сказала «очень». Разве я чем-нибудь заслужил это «очень»?.. Была только ненормальная скорость, был вечерний город, была грустная песенка. Больше ничего.

— Тогда, на дороге, я вам не верила.

— Конечно, вид у меня — разбойник с большого тракта.

— Вы сердитесь?

— Уж-жасно.

— Прошу вас, не сердитесь.

— Я подумаю.

— Вы не искали машину?

— Какую машину?

— С фонариками… Вот как на этом буксире… Я бы нашла ее на вашем месте.

— И что?

— Сказала бы спасибо, ну еще что-нибудь.

— Я не знаю номер.

— А я помню. МОИ-80-06.

— Спасибо, я запишу… Нет у вас карандаша?

— Нет у меня, взять не успела. Вы позвоните мне, — девушка улыбнулась, — я вам напомню.

— А телефон тоже записать нечем…

Она засмеялась. Ее глаза были рядом. А я, самоуверенный, читал в них примерно такое: «Раньше не догадался?»

Одинокий холодный фонарик тонул в черноте. Я снял и мягко положил ей на плечи, как это принято в романах, мою куртку.

— Холодно, — сказала девушка.

— Поедем домой?

— Я хочу в кино.

Кажется, мы понравились, отметил я про себя.

— Как все-таки тебя зовут? — неожиданно переходя на «ты», спросил я.

— Меня? — что-то внимательное было в ее темных от ночной реки, от мглистого блеска воды, окаймленных зыбкой тенью глазах.

Потом она, по-моему, слишком долго не отвечала. Потом она тихо, почти неслышно спросила:

— Вы так долго не решались об этом спросить? Почему?

Смешная, подумал я, просто не догадался.