Квантовая ночь (ЛП)

— Что за чёрт, Джим?

— Прости? — Вопрос, не извинение.

— Что за чёрт? — повторила она.

— Ты о чём?

— Джим, если это какая-то дурацкая шутка…

— Я не шучу.

— Ты прекрасно знаешь, чем он занимался во время войны в том лагере.

— Ну, теперь-то я знаю, — сказал я. — Узнал сегодня. Я давал показания как свидетель-эксперт на том процессе, про который тебе рассказывал. И прокурор вывалил на меня эту новость.

— Это не новость, Бога ради, — сказала Хизер. — Об этом стало известно много лет назад.

— Почему ты мне не рассказала?

— Ты рехнулся? Мы все об этом знали.

В голове у меня плыло.

— Я этого не помню.

— Серьёзно?

— Серьёзно.

— Джим, послушай, у меня встреча с клиентом через… чёрт, я должна бежать прямо сейчас. Я не знаю, что тебе сказать, но обратись к кому-нибудь, хорошо?

4

После утреннего потрошения я был бы рад отправиться домой, но когда судья объявлял перерыв, мисс Диккерсон дала понять, что со мной ещё не закончила. Не найдя веганских блюд в кафетерии суда, я решил остановиться на упаковке салата и чашке чёрного кофе.

Фейерверк начался сразу же, как только слушания возобновились.

— Возражение! — вставая, заявил Хуан в ответ на новый вопрос Диккерсон об истории моей жизни. — Эти раскопки не имеют ни малейшего отношения к вопросу о приговоре Девину Беккеру.

Диккерсон развела руками, поворачиваясь к погружённому в раздумья судье.

— Ваша честь, это первый раз, когда метод мистера Марчука применяется в суде. С разрешения суда, представляется весьма важным тщательно исследовать все возможности для предвзятости или предубеждений, которые могут повлиять на результат — даже такие, о которых он сам не имеет понятия.

— Очень хорошо; возражение отклоняется. Однако не забредайте слишком далеко.

— Разумеется, ваша честь. — Она снова повернулась ко мне. — Мистер Марчук, сэр, каково ваше отношение к смертной казни? — Я заметил, как стиснулись широкие челюсти Хуана.

— Я против неё.

Диккерсон кивнула, словно ничего другого и не ожидала.

— Ранее вы сказали нам, что вы канадец, а у наших северных друзей смертной казни нет. Ваше неприятие базируется лишь на вашем гражданстве, как, к примеру, любовь к хоккею или кленовому сиропу?

— Нет, оно имеет философское обоснование.

— Ах, да. Когда мистер Санчес вас представлял, он упомянул о том, что вдобавок к трём научным степеням по психологии у вас также есть степень магистра в области философии, верно?

— Да.

— Поскольку на данном процессе речь идёт как раз о том, будет ли мистер Беккер приговорён к смертной казни, не могли бы вы вкратце просветить нас относительно ваших философских возражений против неё?

Я глубоко вдохнул. Я часто обсуждал этот вопрос на занятиях со студентами, однако почти осязаемое неодобрение со стороны присяжных выбивало меня из привычной колеи; на этом процессе окружной прокурор не допустил в состав присяжных никого, кто выступал бы против смертной казни.

— Это не только мои возражения, — сказал я. — Я философ-утилитарист. Утилитаристы считают, что высшим благом является наибольшее счастье для наибольшего числа людей. И один из основателей утилитаризма, Джереми Бентам, сформулировал в 1775 году несколько убедительных аргументов против смертной казни, аргументов, не потерявших значения и сейчас.

Я сделал короткую паузу, позволяя бабочкам в животе немного успокоиться, затем продолжил:

— Во-первых, говорил он — и я с ним согласен — смертная казнь убыточна. То есть казнить человека обходится обществу дороже, чем оставить его в живых. Это было правдой во времена Бентама, и это тем более так в наши дни: продолжительные процессуальные действия, в одном из которых мы все принимаем участие прямо сейчас, и неизбежные апелляции делают казнь преступника гораздо дороже, чем его пожизненное содержание в тюрьме.

И, не менее важно, говорил Бентам — и я снова с ним соглашаюсь — смертная казнь необратима. Нет способа исправить допущенную ошибку. Разумеется, что несчастье для казнённого, проистекающее из неправомерной казни, огромно. Более того, если общество казнит невинного человека, и этот факт впоследствии становится известным, когда, к примеру, ловят настоящего преступника, то каждый член общества испытывает — или, по крайней мере, должен испытывать — тяжёлое раскаяние по поводу ужасного деяния, сотворённого от имени всех нас. И тогда…

— Спасибо, сэр. Нам ясна идея. А каково ваше отношение к абортам? Если вы считаете, что необратимое наказание невиновного ослабляет общество, то, я уверена, присутствующие здесь мужчины и женщины, в свете того, что Верховный Суд недавно отменил решение по «Роу против Уэйда», будут счастливы услышать, что вы выступаете против абортов.

— Нет. Я являюсь их сторонником. — Я услышал, как один из присяжных с тихим шипением втянул в себя воздух, а другой, седобородый мужчина, покачал головой.

Белинда Диккерсон повернулась к своему столу, и её помощница достала из портфеля книгу и протянула ей — и, как любой писатель, я способен узнать написанную мною книгу практически с любого расстояния, даже когда её обложка повёрнута неудачно.

— Ваша честь, я хотела бы приобщить к делу этот экземпляр книги «Утилитаристская этика в повседневной жизни» за авторством текущего свидетеля, Джеймса К. Марчука.

Судья Кавасаки кивнул.

— Принимается как улика обвинения номер сто сорок семь.

— Спасибо, ваша честь. Для уточнения, сэр: вы — автор этой книги, верно?

— Да, я её написал.

— Как вы можете видеть, я отметила две страницы закладками. Не будете ли вы так любезны открыть книгу на первой из них и зачитать отмеченный абзац?

Такие закладки выпускаются разных цветов; я и сам ими постоянно пользуюсь. Она, без сомнения, намеренно выбрала красные; хотела натолкнуть присяжных на мысль о крови.

Я открыл первую из отмеченных страниц, тщательно водрузил на нос очки для чтения и прочитал:

— «В соответствии с утилитаристским учением нельзя предпочитать собственные желания и счастье желаниям и счастью других людей просто потому, что они ваши, однако в случае генетически дефективного плода, который, будучи рождён, проживёт несчастливую жизнь, полную страданий, прерывание беременности с очевидностью увеличит общую сумму мирового счастья, поскольку, как мы уже упоминали, имеется лишь два способа его увеличения. Первый, разумеется, состоит в том, чтобы сделать уже существующих людей счастливее. Второй — увеличивать количество людей в мире посредством рождения детей при условии высокой вероятности того, что они проживут счастливую жизнь». — Курсив, как говорится, авторский.

Я неловко поёрзал на своей скамье, потом продолжил:

— «Непосредственно из этого вытекает, что суммарное мировое счастье уменьшается либо вследствие уменьшения счастья существующих людей — а воспитание неполноценного ребёнка, со всеми сопутствующими затратами, делает с родителями именно это — либо вследствие рождения новых людей, которые проживут несчастную жизнь, полную страданий. В этом случае аборт становится скорее моральной обязанностью».

Аргументация была гораздо сложнее, и все возможные возражения я разбирал последующих параграфах, однако дойдя до конца отмеченного синим маркером текста, я замолчал, закрыл книгу и поднял глаза.

В зале суда можно бы было различить звук оброненной булавки. Все присяжные смотрели на меня, некоторые с отвисшей челюстью, а лицо Хуана совсем утратило цвет. Лишь Девин Беккер оставался невозмутим.

Диккерсон позволила молчанию длиться столько, сколько считала максимально возможным, а затем сказала:

— Спасибо. Теперь следующий отмеченный абзац, пожалуйста.

Я нервно раскрыл книгу и пролистал её до второй заложенной страницы. В её верхней части помещалась цитата из ещё одного отца-основателя утилитаризма, Джона Стюарта Милля; я знал её наизусть: