Искатель. 1975. Выпуск №3

— Как пескарь, — говорили о нем. — Скользкий и колючий.

Было в этом пареньке что-то очень привлекательное. Но ведь не это же заставило Андрея сразу же подумать о нем. И только одевшись и как следует обдумав, Андрей вспомнил одно из главных достоинств Шарафутдинова — он великолепно говорил по-немецки; потому что жил в районе немецких колоний и учился в школе, где преподавание велось на немецком языке.

На заре вчетвером они уселись в присланную за ними машину и уехали в штаб армии.

Шофер, как это ни удивительно, привез их не в разведку, а в контрразведку. Загнав машину во двор, он пошел доложить начальству, а когда вернулся, коротко сообщил:

— Приказано ждать.

Разведчики уселись на росную траву у сараюшки, привалились к бревнам и закурили.

На правах старого товарища Сутоцкий шепотом спросил у Матюхина:

— На задание?

Андрей пожал плечами — он и сам еще ничего не понимал. Николай Сутоцкий несколько пренебрежительно осмотрел Грудинина и Шарафутдинова и опять прошептал:

— Этих двух по приказу или ты выбирал?

— Я…

— Ну-ну… — усмехнулся Сутоцкий.

— Чем они тебе не нравятся?

— Салаги.

— Ты тоже был салагой.

— Так то когда было!.. Да и Гафур… жидковат.

— А Грудинин староват, — иронически продолжил Андрей.

— И это точно.

— А вдвоем — неплохая пара. В самый раз.

Сутоцкий обиженно примолк и прошептал:

— Тебя и раньше не переспоришь, а теперь — начальство…

Выкатилось оранжевое, веселое солнце, пахнуло теплом, и потянуло в дрему. Матюхина разбудили часов в девять. Разведчики уютно спали, прижавшись друг к другу. Рослый краснолицый сержант в отлично пригнанном обмундировании смотрел на них снисходительно, как взрослый на разомлевших детей, и, не глядя в глаза Матюхину, сообщил:

— Приказано прибыть к подполковнику Каширину. Только вам.

Младший лейтенант нагнулся, чтобы разбудить Сутоцкого, но сержант покровительственно заметил:

— Пусть спят. Предупредим шоферов, они им и скажут.

По огородам, тропкой прошли к соседней избе. Часовой тщательно проверил удостоверение личности Матюхина, сверился с какой-то бумажкой и только после этого пропустил в сени.

«Порядочки…» — не без одобрения подумал Матюхин.

В просторной, хмуро-чистенькой горнице сидели трое. За столом подполковник Каширин и какой-то белесый младший лейтенант, а на табуретке перед ними — солдат в маскировочных брюках и грязной гимнастерке. Солдат осторожно придерживал укутанную чистыми бинтами руку, из них чужими выглядывали пальцы — толстые, набухшие.

— Садитесь, — кивнул Каширин и, когда Матюхин уселся у стола перед солдатом на табуретке, усмехнулся: — Знакомьтесь — немецкий шпион. Из тех, кто ранил Лебедева.

Первый раз в жизни Матюхин видел живого, всамделишного шпиона и потому смотрел на раненого с острым и в чем-то болезненным интересом. Кто он? Как попал сюда? На чем провалился? Как дошел до жизни такой? И этот последний вопрос подсказал Андрею, что он сразу, сам того не сознавая, признал в шпионе русского.

Круглое лицо, нос картошкой, глубоко сидящие светлые глаза и темно-русый ежик стриженых волос — все могло встречаться и у других народов, но было и еще нечто неуловимое, но привычное, что сразу подсказывало — это русский. И Андрей быстро уловил это «что-то».

Руки. Тяжелые руки с крепкими толстыми пальцами и обломанными ногтями. На больших пальцах ногти покоробились, по ним прошли трещины. Вот эти тяжелые рабочие руки в сочетании со скорбным, нетаящимся взглядом светлых маленьких глаз и заставили Андрея определить национальность человека.

Руки лежали устало, покойно, и даже когда человек покачивал раненую руку, он делал это деликатно, стараясь, чтобы кто-нибудь не заметил ни его боли, ни его движения. А в глазах у него не было ни страха, ни ненависти, ни даже раскаяния. Была скорбь. Видно, он знал, что его ждет, и внутренне не противился этому, потому что в душе своей понимал — иного он не заслужил.

— Так вот, товарищ младший лейтенант. Я вызвал вас с людьми в надежде, что вы вместе с нашими ребятами поможете прочесать то место, где вы видели дым. Но все обошлось без вас. Немецкие разведчики напоролись на нашу засаду. Одного из них убили, двух ранили. Этот не сопротивлялся. Второй ранен тяжелее, и говорить ему трудно. Состав странный: немец — он убит, какой-то прибалт — и на русском и на немецком говорит с акцентом, — и вот русский. Из пленных. Поговорите с ним — есть кое-что интересное в тактике, — Каширин обратился к человеку на табуретке: — Суторов! Говорить все!

Шпион кивнул и оглядел Матюхина.

В таком положении Матюхин еще никогда не бывал и не знал, с чего начать и как начать. Суторов глазами показал на руку Андрея — на ней птичьей лапкой вырисовывались шрамы от зубов немецкой овчарки: после первого побега из лагеря Андрея травили собаками, и он, защищаясь, подставлял им руку.

— Овчарки?

Андрей сразу понял его и кивнул.

Суторов трудно вздохнул и отвел глаза.

— Ты, выходит, выбрался… — Он перевел дыхание и в упор посмотрел на Матюхина. — А я вот сдал…

— Что ж так?

— Меня в родных местах взяли… Жена ходила по лагерям… Все меня искала. Нашла… Узнали, что у меня пятеро… Ну вот и сказали: не пойдешь, всех твоих повесим… А что сделаешь?.. Пошел.

— Почему уже здесь не перешел?

— А дети-то там… Не дошли наши-то… еще.

Во рту почему-то пересохло, и Андрей положительно не знал, как себя вести и что говорить. Перед ним сидел враг. Настоящий, не выдуманный, а врага этого Андрей жалел и не мог его судить. Внутренним, трудным судом, безжалостным и справедливым. Потому и спросил невпопад:

— Ну и что ж… теперь?

Неожиданно Суторов усмехнулся, смело и даже озорно, будто собирался сообщить забавную историю.

— А что ж теперь?.. Теперь шлепнут.

И потому, что Андрей и сам, подспудно, даже жалея, понимал, что такого шлепнут, но признаться в этом не мог даже самому себе, слова врага резанули его и начисто выбили все остатки самообладания. А Суторов вдруг сник и глухо сообщил:

— И нельзя иначе. Потому что если там узнают, что я сдался, моих повесят. У них это быстро делается.

— Но ты ж не сопротивлялся…

— Ну и что? Узнают — еще хуже… для моих. Тут не провернешься… Нет…

Страшен был этот самому себе вынесенный и самим собой утвержденный смертный приговор, и говорить уже не хотелось: смерть даже на фронте — она и есть смерть…

Но то, что человек этот хотел собственной смерти, потому что эта смерть могла защитить и спасти его пятерых детей — русских детей! — поразила Матюхина. Отцовскую логику он не понимал и, еще не зная, как поступить, что подумать, все-таки внутренне согласился с ней. Да, ради детей можно и должно пойти на смерть. Но в то же время по своим внутренним законам он восставал против такой логики Выходило, что, спасая своих детей, защищая свой дом, Суторов сознательно пошел против тысяч таких же детей и таких домов.

Растерянность стала исчезать, вернулось самообладание.

Суторов сразу, без перехода, принял смену и настроения, и темы.

— А нас не перебрасывали. Нас оставили.

— Как оставили?

— Когда… красные перешли в наступление, нам приказали остаться, пропустить фронт, а потом разведать, что нужно, и вернуться.

— А что нужно?

— Всего я не знаю. Я ведь в прикрытии шел. Главный Вальтер, а его заместитель — Франц. Они решали. Я выполнял.

— Слушай, Суторов, в разведке так не бывает. В разведке каждый должен…

— Что должен — я знаю. Но только это у… красных. Там по-другому. Понял? Вот. А хоронились мы в лесу. Закопались в землю, под дернину, вверху через пень вентиляцию сделали. Скажу честно — замаскировались отлично. Над нами… по нас пройдешь — и не заметишь. Отсиделись — и вышли.

Всю мудрость этого решения Матюхин оценил сразу, но уточнять детали не стал: прием хорош, когда войска отступают. В начале войны и наши так делали, а сейчас, у войны на переломе, он пригоден только для противника.