Сад Рамы

Не успели мы провести в гамаках и тридцати секунд, как сверху хлынул поток, с такой силой вдавивший всех в гамаки, что мы опустились, наверное, на половину глубины бака. Спустя мгновение тоненькие ниточки, словно бы отделившиеся от сетки гамака, обернули наши тела, оставив свободными лишь ноги и руки. Я поглядела на Симону, чтобы проверить, не плачет ли — та улыбалась во весь рот.

Бак уже заполнялся светло-зеленой жидкостью. Примерно через минуту мы погрузились в нее. По плотности она была почти как живое тело, и мы плавали на поверхности, пока крышку не отпустили, чтобы целиком заполнить бак жидкостью. И хотя я сомневалась в том, что нам может угрожать опасность, все же испугалась невольно, когда крышка прикрыла бак. Все мы в какой-то мере подвержены клаустрофобии.

Все это время ускорение продолжалось. К счастью, внутри бака было не совсем темно. По его крышке были разбросаны крохотные огоньки. Я видела рядом с собой Симону, тело ее подпрыгивало поплавком, за ней угадывались очертания Ричарда.

Внутри мы провели чуть более двух часов. Когда нас выпустили, Ричард казался крайне взволнованным. Он сказал нам с Майклом, что, несомненно, нас подвергли опыту, чтобы определить в какой мере мы можем выдерживать «повышенные» нагрузки.

— Им мало этих плюгавых ускорений, — уверял он. — Теперь рамане собираются действительно прибавить скорости. Для этого необходимо подвергнуть корабль длительному воздействию воистину огромной силы. Этот бак позволит нам выдержать подобное испытание.

Весь день Ричард провел за расчетами и несколько часов назад представил нам итоги вчерашнего «воздействия».

— Только поглядите! — он едва сдерживался. — За эти два часа приращение скорости составило семьдесят километров в секунду. Чудовищная цифра для корабля такой величины! Все это время ускорение превышало десять «g». — Он ухмыльнулся. — Надо же, какая адская перегрузка у этого судна.

Когда испытания в баке закончились, я ввела всем, в том числе и Симоне, новые биометрические датчики. Ничего неожиданного — во всяком случае, угрожающего — не обнаружилось, но признаюсь, я до сих пор озабочена тем, как наши тела выдержат подобные ускорения. Несколько минут назад Ричард поддразнил меня.

— Рамане тоже следят за состоянием наших тел, — сказал он и добавил, поясняя, что считает хлопоты с биометрией излишними: — Держу пари, они обо всем узнали через эти нити.

5

19 июня 2201 года

Слов моих не хватает, чтобы описать события нескольких последних дней. Долгие часы, проведенные в баке, никак не укладываются в рамки определения «удивительные». Единственную, причем отдаленную, аналогию я могу усмотреть в своей реакции на химические вещества, содержавшиеся в том клубне, который съела в семилетнем возрасте во время обряда поро в Республике Берег Слоновой Кости, и в заключенной в фиал жидкости — даре Омэ, — которую выпила здесь на Раме, упав на дно той ямы в Нью-Йорке. Но эти видения или духовные странствования были всего лишь непродолжительными эпизодами. В баке же все продлилось многие часы.

Прежде чем полностью погрузиться в описание мира, заключенного в мой разум, следует напомнить себе «истинные» события последней недели, поскольку галлюцинации связаны с ними. Наша повседневная жизнь теперь укладывается в рутинную схему. Корабль по-прежнему ускоряется: стадия «равномерного ускорения», как именует ее Ричард (когда все вокруг содрогается и ходит ходуном, однако можно кое-как жить), сменяется рывками, когда, по мнению мужа, корабль ускоряется, превышая при этом одиннадцать «g».

В это время все мы находимся в баке. Интенсивные ускорения повторяются и занимают чуть менее восьми часов в цикле, длящемся двадцать семь часов шесть минут. Вполне очевидно, что это время предназначено для сна. Через двадцать минут после погружения в бак крошечные фонарики над головой гаснут, и мы погружаемся в полную тьму, нарушаемую лишь за пять минут до окончания восьмичасового интервала.

По словам Ричарда, мы улетаем прочь от Солнечной системы. Если ни интенсивность, ни направление маневра не изменятся, через месяц мы будем удаляться от» Солнца со скоростью, превышающей половину скорости света.

— Куда же мы летим? — поинтересовался вчера Майкл.

— Рано говорить, — отозвался Ричард. — Пока ясно одно — мы мчимся от дома с невероятной скоростью.

Температуру и плотность жидкости в баке подбирают каждый раз в точном соответствии с параметрами наших тел. И лежа в темноте, я не ощущаю ничего, кроме едва заметной силы, придавливающей меня книзу. Память вечно напоминает, что я нахожусь внутри устройства, защищающего тело от воздействия ускорения, однако отсутствие ощущений постепенно заставляет вовсе забывать о теле. Тогда и начинаются галлюцинации. Получается, что для функционирования моему мозгу необходим какой-то сенсор. Когда я не ощущаю ни звуков, ни света, ни вкуса, ни запаха, ни боли, деятельность его разлаживается.

Два дня назад я попыталась обсудить этот вопрос с Ричардом, однако он поглядел на меня, словно на сумасшедшую. У него никаких галлюцинаций не было. Свое время он проводит в «сумеречной зоне» (так он называет свое состояние), пограничной между сном и бодрствованием, за вычислениями, составлением воображаемых карт Земли, даже заново переживает памятные сексуальные впечатления. Он вполне управляет своим мозгом и в отсутствие сенсора. Поэтому мы настолько различны. Избавившись от обязательной обработки информации, поступающей с миллионов клеток моего тела, мой ум стремится отыскать собственный путь.

Галлюцинации обычно начинаются с того, что в окружающей меня тьме появляется яркая красная или зеленая точка. Она растет, становится пестрой

— к ней добавляются чаще всего желтый, синий и пурпурный цвета. Каждый из них образует собственный узор, быстро расползающийся по всему полю зрения, преобразующемуся в картину калейдоскопа. Она разрастается ускоряясь, сотни полос и пятен сливаются в едином цветовом взрыве.

И посреди бури красок всегда появляется изображение. Сперва я не могу разобрать подробностей — фигурка или фигурки невелики, словно бы расположены где-то далеко-далеко. Придвигаясь ближе, изображение несколько раз меняет цвета, тем самым делаясь ирреальным, приобретая некий сюрреалистический оттенок и каждый раз путая меня. Почти в половине случаев я вижу или свою мать, или самку гепарда, или львицу, в которых немедленно узнаю ее же. И пока я только наблюдаю, не пытаясь общаться с матерью, она остается в меняющемся изображении, однако стоит лишь попытаться вступить с ней в контакт, мать или животное, которым она представляется, немедленно исчезает, вызывая в душе моей чувство потери.

Во время одной из последних галлюцинаций цветовые волны улеглись в геометрические узоры, сделавшиеся человеческими силуэтами, цепочкой марширующими по полю зрения. Процессию возглавлял Омэ в ярких зеленых одеждах. Замыкали группу две женщины: любимые мной в девичестве героини — Жанна д'Арк и Алиенора Аквитанская. Когда я впервые услыхала их голоса, процессия немедленно рассыпалась и исчезла. Я оказалась вдруг в маленькой лодочке на утином пруду, окутанная предутренним туманом, вблизи нашей виллы в Бовуа. Я затрепетала от страха и безутешно зарыдала. Немедленно проступившие сквозь туман силуэты Жанны и Алиеноры принялись уверять меня, что отец мой вовсе не намеревается жениться на той англичанке-герцогине Елене, с которой отправился на отдых в Турцию.

На следующую ночь цветовая вспышка сменилась причудливой театральной пьесой в японском, наверное, духе. В привидевшемся спектакле было лишь два действующих лица, на обоих блистали выразительные маски. Облаченный в костюм западного покроя мужчина читал стихи, глаза на его дружелюбном лице были на редкость ясными и открытыми. Другой же напоминал самурая XVII века. Лицо его скрывала хмурая маска. Он угрожал мне и своему по-современному одетому коллеге. Наконец, сойдясь посреди сцены, оба слились в единую личность — тут я вскрикнула.