В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн

Тысячи проходили мимо этого «малозначащего предмета» с полным равнодушием, как слепые. А Вяча Шишкин, цыганенок-генеральчонок, вцепился в него мертвой хваткой. На всю жизнь. Он рассуждал так. Вон оно что! Закись азота выводит человека из равновесия, «веселит» его. Бромистые соединения «успокаивают». Какой-нибудь датурин вида цэ-16-аш-23-о-три-эн (опять, заметьте, о-эн) доводит до состояния смертельного исступления: «Белены объелся!»

Ну хорошо, пусть! Но, во-первых, почему «пусть»? А, во-вторых, раз «пусть», так, очевидно, рядом с датуринами и бромидами должны существовать в мире тысячи неведомых и доныне не испытанных соединений, которые способны превратить хомо сапиенса во что угодно. В гориллу и в тигра. В кролика и соловья. В сатира и ангела. И кто сказал, что это превращение нельзя закрепить надолго, сделать стойким. Нужно — произвольным, надо насильственным? А если так, то не стоит ли всю свою жизнь, всего себя посвятить поиск им подобного эликсира. Подобного зелья, черт возьми! Такой отравы!

«Мир исполнен возможностей, никогда не осуществленных!» — говорил Леонардо. Отыскать в грудах вещей и явлений хвосты этих возможностей и ухватиться за них может только гений. Я не могу разъяснить вам, как Шишкин нашел свой норд в мире химических явлений. По-видимому, он и был гением…

— Газ! — сказал он, стоя у стола, под которым присел на короткие лапки, как таинственная черепаха, обыкновенный лабораторный газгольдер, хозяйственно и наивно перевязанный желтыми чемоданными ремнями, точно толстый мопс сбруйкой. — Да, газ… Состав? Да вот: эн-два-о… Ну и… плюс икс дважды, скажем пока так. Плюс два атома еще одного элемента. Под воздействием света (и в присутствии воды) быстро разлагается на газообразные кислород и азот… Икс дает отчасти соединение с аш, отчасти улетучивается: Обнаружить его после реакции практически невозможно. Потому и икс. Вот такой газ, Коробов! В этой бомбочке он под приличным давлением его… порядочно. Представляешь себе?

— Это я представляю себе очень просто, — не желая показать своих чувств, сухо сказал я. — Но представления не имею — что это такое? Кому оно нужно и зачем… Газов много.

Бакалавр Шишкин, слушая, остановился перед моим стулом. Он был сегодня какой-то парадный: руки мыты с пемзой, борода подстрижена. Что такое?

— Скажи мне, Коробов, скажи, есть у тебя хоть столько воображения, как у профессора В. Тизенгольдта? Или ты — «всегда без этого»? Можешь ты представить себе… ну, хоть жидкость… Какую-нибудь там несмачивающую, пенящуюся, золотисто-желтую маслянистую дрянь… Пусть она слегка припахивает жасмином, туберозами, если ты их предпочитаешь. Пусть слегка фосфоресцирует в проходящем свете… Ты вводишь ее в вены самого тугоухого из твоих друзей, ну хоть Сергею Сладкопевцеву (ей-богу, Сергей Игнатьевич, не морщись, так и было сказано!), и — на то время, пока это вещество остается в его организме, он становится гениальным музыкантом. Играет, подбирает, напевает… Сочиняет сонаты. Бредит мелодиями. Не может без этого. Способен ты вообразить такое?

— Ты что, баккалауро, стал сотрудником «Мира приключений»? С Уэллсом хочешь соперничать?

— Я хочу соперничать не с Уэллсом, а с господом богом! — с внезапным раздражением и досадой рявкнул Венцеслао. — Если тебе угодно играть шута, играй: но, ей-богу, стоило бы стать посерьезней… Нет такой желтой жидкости. Есть газ! Мой газ! Газ Шишкина! Голубоватый в малых концентрациях, изумрудно-зеленый в больших. Подожди — увидишь! Слегка кислит на вкус (как когда раздражаешь язык слабым током), в темноте фосфоресцирует… Странное такое лиловатое свечение… В замкнутом пространстве очень стоек. Соприкасаясь с аш-два-о, даже при слабом свете разлагается быстро, в темноте — медленно. Добыть его… Проще простого, потому что икс дважды — это идиотски вездесущее вещество. Отброс производства. Мусор.

— Слушай, Шишкин! — рассердился наконец и я. — Ты химик, но и я химик. Что ты меня вокруг да около водишь? Свойства, свойства… Меня интересует действие. Действие на человека, на металлы, на минералы, на что — в конце концов?

— Действие? А вот какое у него действие. — Вдруг, резко понизив голос, Шишкин сел рядом с моим стулом на кровать. — Действие — одно… Нет, прости, два. Первое: он энергично возбуждает центры Брока… Ну мозговые центры речи, говорения. Заметил? Во-вторых, он одновременно (слышите? — одновременно!) нацело парализует центры фантазии… Если ты не… Должен же ты, наконец, понять, что это значит!..

В тот вечер я очень устал, еле на ногах держался. Я не был ни студентом, ни химиком. Я видел его возбуждение, чувствовал, что за ним что-то есть, но никак не мог начать резонировать на его колебания. Хорошо, любопытно, но — чем же тут так уж особенно восторгаться? Еще один наркотик, еще одно анестезирующее средство… Эх, Сереженька! Приходится признать: не умели мы с тобой проницать в будущее…

— Ну что ж, — сказал я ему тогда миролюбиво, — считай меня оболдуем: не пойму, что тебя выводит из себя…

— Что ты оболдуй — всем и так ясно, — сердито фыркнул он — но до какой же степени? Ладно, слушай! Вот ты вдохнул достаточный объем… этого газа. Центры речи твои возбуждены. Ты начинаешь говорить. Ты не можешь не говорить. Ты говоришь непрерывно.

Но ведь фантазия-то твоя в это время угнетена, воображение-то не работает! Ты полностью лишен способности выдумать что-либо. Полностью! Абсолютно. Значит, говорить ты можешь лишь то, что действительно видишь, думаешь, чувствуешь. А думаешь ты тоже лишь о реально существующем. Понял? Следовательно, ты говоришь правду. Только правду. И — всю правду, до конца…

Он вгляделся в меня, и ему показалось, что этого не достаточно.

— Если ты ненавидишь своего соседа по квартире, ты звонишь к нему и выкладываешь ему всё, от «а» до «зет». Если ты непочтительно мыслишь о ныне благополучно царствующем, ты не будешь молчать. Если ты — муж, а вчера побывал в веселом доме в Татарском переулке, ты, возвратившись домой, на вопрос супруги так и отчеканишь: «В Татарском переулке, милочка, и не в первый раз…»

— А, да ну тебя! — вскричал я, довольно искренне вознегодовав. Хорошо, что это хоть — твоя фантазия…

— Хочешь — открою? — внезапно проговорил баккалауро, наклоняясь и живо протягивав маленькую смуглую руку свою к бомбочке. Он коснулся крана. Послышался и тотчас же смолк тоненький острый свист. Я вздрогнул.

— Какая же это фантазия, — пожал он плечами, — зажги-ка электричество…

Я щелкнул выключателем. Маленький хлопок зеленоватого тумана, быстро редея и голубея, плыл над столом к окну. Венцеслао смотрел на него с непередаваемым выражением.

— Эн-два-о плюс икс дважды! — строго, по слогам, произнес он, когда облачко окончательно рассеялось. — Запомни, Коробов, навсегда и это название, и сегодняшнее число… И стол твой этот дурацкий… С этого начинается новая эра.

Простить себе не могу: мне и тут еще казалось — шуточки. Глуповата бывает порою молодость, не сердитесь, коллеги!

— Забавно! — спаясничал я. — Ты — пробовал? Ну, и? Режут правду-матку?..

Воображаю, каким ослом я показался в тот миг ему!

— Уморительно, не правда ли? — в тон мне ответил он. — Я-то пробовал, но… К сожалению, одиночки — не показательно. Мальчишки, девчонки заставские. Неинтересный матерьял. Мне нужна целая подопытная группа. Несколько вполне интеллигентных индивидов… Что бы каждый был способен отдать отчет в ощущениях, проанализировать, письменно изложить… Мечты, мечты! Где таких найдешь!

Одна смутная мыслишка в этот самый миг мелькнула передо мной… Когда между людьми почти всё сказано, не находится только решимости переступить какую-то черту… Тогда — такое вот эн-два-о… Но нет, я даже не успел прислушаться тогда, к самому себе, мне кажется…

— Скажи-ка, а газ-то твой не ядовит? Могут же быть всякие косвенные последствия… И на какой срок действие? Навсегда?

Венцеслао встал с кровати и пересел на подоконник. Сел и уставился на меня своими глазами гипнотизера: в газетах тогда помещал объявления некто Шиллер-Школьник, чародей, у него из очей на рекламной картинке текли молнии. Вот такие были сейчас глаза и у баккалауро.