Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности]

– Пощада и прощение - разные вещи, - вымолвил Дженнак. - Я не буду отбирать твой парусник и не пущу его на дно; вот моя милость и пощада, тидам - во имя памяти О'Каймора, кейтабца, ставшего мне другом! Но прощения не жди. Слушай мой приговор: ты высадишь всех норелгов на берег - не на родное их побережье, а прямо тут, среди бесплодных скал; пусть добираются на родину как могут и помнят, что в Стране Заката им не бывать. Потом ты отправишься в Йамейн, соберешь тридцать тысяч чейни - ровно столько, сколько обещано тебе Ах-Кутумом - и переправишь серебро в Хайан, брату моему, чаку Джиллору; и ты расскажешь всем в Кейтабе, как был наказан мною и предупрежден, что в следущий раз отберу я не деньги твои, а жизнь. Хайя! Я сказал!

О'Тига вновь стукнулся лбом о твердые доски палубы; казалось, он испытывал облегчение, отделавшись столь немногим. Кейтабцы любили деньги; они умели их наживать, но умели и терять. И хотя тридцать тысяч полновесных серебряных монет являлись крупной суммой, О'Тига мог компенсировать свои убытки за два-три удачных рейса в Лизир, Иберу или в богатый золотом Нефати. Перенаселенный Кейтаб нуждался в лизирском зерне, а иберских лошадей охотно покупали во всех Уделах Эйпонны, особенно в Сеннаме. Стада сеннамитов были необозримыми, и конный мог устеречь их гораздо лучше пешего.

– Хвала Шестерым! - воскликнул О'Тига. - Ты оказал мне милость, светлорожденный, ты почтил меня доверием! Ибо как ты узнаешь, что я выполню все, сказанное тобой?

– Я узнаю, - сказал Дженнак, - узнаю.

Он наклонился над кейтабцем, и глаза его вдруг стали темными, лицо - плоским и широким, нос - приплюснутым, а щеки - отвислыми. На мгновение О'Тига как бы узрел себя самого; он вздрогнул и сотворил священный знак, коснувшись правой рукой груди и дунув на ладонь.

– Я узнаю, - повторил Дженнак, выпрямляясь.

Атлийцы, кажется, что-то заметили: младший пытался дрожащими руками высечь огонь и раскурить табачную скрутку, а старший глядел на сахема Бритайи во все глаза и было заметно, что гордость борется в нем с суеверным ужасом. Наконец Ах-Кутум овладел своими чувствами и пробормотал:

– А мы? Что будет с нами, светлый господин?

Плечи Дженнака приподнялись и опустились.

– Если я снова поймаю тебя, Ах-Кутум, то предложу на выбор: или бассейн с кайманами в хайанском Доме Страданий, или загон, полный голодных волков у меня в Лондахе. Выбирай кайманов, атлиец; они неплохо обучены и вершат скорую казнь. Волки страшнее…

Кивнув, он направился к сходням среди раздавшейся толпы. Ирасса шел впереди него, Хрирд и Уртшига - по бокам; их доспехи матово поблескивали, наплечники и тяжелые браслеты щетинились стальными щипами, кистени и сумки раскачивались у бедер. Хрирд нес на плече боевой топор с изогнутым крючковатым лезвием и копейным острием; у второго сеннамита секира торчала за поясом, а в руках сверкали отобранные у Ах-Кутума ножи. Дженнак шагал между ними будто белый сокол-хасс в сопровождении двух бронированных черепах.

Они были уже у самого борта, когда атлиец окликнул его.

– Слышал я, что ты, светлый господин, прозван Неуязвимым. Слышал, что ты, побывав во многих сражениях, не имеешь ни ран, ни шрамов, и ни один человек не сумел коснуться кожи твоей клинком меча или наконечником копья, а стрелы тебе и вовсе не страшны, ибо их ты ловишь на лету. Верно ли сказанное? И что хранит тебя - милость богов или магия, в которой ты превзошел многих?

Ни то, ни другое, подумал Дженнак. Разумеется, боги были к нему благосклонны; он являлся их избранником и он владел магическим даром. Но хранило его воинское мастерство, то умение, что преподал ему в юности наставник Грхаб. В своем роде оно тоже было волшебством - таким же, как тустла и магия кентиога; впрочем, сколь многие вещи кажутся людям волшебными, тогда как секрет их прост и постигается лишь прилежанием и трудом! Труд, прилежание и сотворенное ими искусство являлись реальностью, а неуязвимость - легендой, одной из многих, сплетенных вокруг Дженнака временем и людьми. Когда-то он был ранен - в первом своем бою, в поединке совершеннолетия; правда, за тридцать минувших лет шрам над коленом побледнел и сделался совсем не виден.

– Так что же хранит тебя? - с внезапной яростью повторил Ах-Кутум. - Молчишь? Не хочешь отвечать? Ну, тогда проверим! Посмотрим, сколь сильна твоя магия!

В воздухе вдруг сверкнули метательные ножи, а в руках атлийца уже трепетала новая пара - два изогнутых лезвия, готовых к броску. Сколько же их у него! - подивился Дженнак, соображая, что клинки предназначены не только ему, но и стоявшему сзади Ирассе. Ах-Кутум являлся, несомненно, мастером; лишь великий ловкач сумел бы швырнуть ножи с подобной скоростью и силой.

Но всякий мастер рискует встретить более искусного, и первый нож, нацеленный в лицо Дженнака, бессильно звякнул о стальной браслет. Второй был отбит Хрирдом, подставившим свою секиру, а прочие Ах-Кутум бросить не успел: собственный его клинок, блестевший в ладони Уртшиги, внезапно ринулся к нему, змеиным жалом впился в горло и, пробив шею насквозь, вышел сзади на три пальца. Одно мгновенье атлиец еще стоял, покачиваясь и хрипя точно подраненый гриф-падальщик, потом на губах его вздулись и лопнули багровые пузыри, кровь хлынула из перекошенного рта, и он рухнул на спину, к ногам О'Тиги.

Этот обмен стремительным острым железом занял время пяти вздохов; стоявшие вокруг кейтабцы увидели лишь серебристый блеск клинков и услыхали звон да хриплый выдох умирающего. Но теперь случившееся дошло до них; лицо островитян помертвели, а их тидам вновь рухнул на колени. За О'Тигой, отбросив скрутку табака, а вместе с ней - и гордость, на колени опустился молодой атлиец. Глаза его были закрыты, щеки бледны, и выглядел он так, словно висел уже над бассейном с кайманами или ждал, когда волчьи клыки вопьются в глотку.

– Светлорожденный… - просипел О'Тига, - светлый господин… не карай…

– Забудь о случившемся и выполняй сказанное мною, - произнес Дженнак. - Воля богов свершилась.

Ступив на трап, он перебрался на палубу "Хасса". Четверо солдат потянули деревянные мостки, другие уперлись в борт парусника шестами, расталкивая корабли; затем на рулевой палубе зазвучал свистящий голос Пакити, над окованным бронзой тараном взметнулись треугольные паруса, а вслед за ними все три мачты, кела, таби и чу, украсились алыми полотнищами. Корабль из Йамейна будто бы разом откатился назад и стал удаляться, сливаясь с серыми скалами, свинцовой водой и хмурым небом.