И тогда я сказал - согласен !

Тут я задумался -- стоит ли тратить попусту слова? -- и ответил примерно так:

-- Нет, не я.

-- А кто?

-- Мне уже надоело отвечать на подобные вопросы, -- проговорил я. - Неужели вы думаете, что я вам скажу что-то особенное?

-- Признаться, я надеялся на вашу откровенность, -- произнес он очень серьезно, -- ведь, все-таки, я ваш защитник.

-- Хорош защитник, -- вырвалось у меня, -- сам считает меня убийцей, и говорит при этом, что он мой защитник. Иди лучше жену свою защищай от хулиганов! -- Сам не знаю -- зачем я это сказал? Но уж такое у меня свойство: если человек мне не нравится, то я никак не могу скрыть своей неприязни. Впрочем, обратное так же справедливо.

Но чем хороши флегматичные люди -- их чрезвычайно трудно вывести из себя, -- поэтому мой оппонент нисколько не обиделся, по крайней мере, не выказал явной обиды, а продолжил беседу в ровном ключе.

-- Следовательно, вы не знаете, кто убил этих людей?

-- Да не убивал их никто, понимаете? Не убивал! Потому что это вовсе не люди. Сколько можно повторять.

-- Ну хорошо, а эти, ваши гости, которые были у вас накануне вечером, куда они делись?

Я поднес руки к лицу и потер с силой глаза.

-- Я что-то не пойму: вы адвокат или кто?

-- Адвокат!

-- Вы меня защищать собрались?

-- Да.

-- Тогда зачем все эти вопросы?

-- Как зачем?

-- Чего вы хотите от меня добиться?

-- В каком смысле?

-- Ну для чего вы со мной сейчас говорите?

Адвокат призадумался.

-- Простите, я чего-то вас не пойму.

-- А я вас, -- отрезал я, и мы замолчали. Но молчание длилось недолго. Адвокат вздохнул, поправил воротник и... поехал на второй круг.

-- И все же я вынужден повторить свой вопрос, -- сказал он.

Тогда я тоже вздохнул и говорю:

-- В таком случае я вынужден буду повторить свой ответ...

Примерно через полчаса адвокат ушел, и я перевел дух, и, вместе, призадумался: судя по всему, положение мое было безнадежным -- мне не верил никто, и даже адвокат, призванный меня защищать. Хотя, рассуждая здраво, трудно было ожидать другой реакции, -- это я в глубине души понимал, потому что был в глубине души здравомыслящим человеком. И вся надежда теперь у меня была на пресловутый анализ крови. Это могло быть единственное объективное доказательство правдивости моих слов.

После обеда, как и обещал следователь, меня повезли на следственный эксперимент. Я пробовал было отказаться, но без малейшего успеха. Пришлось подчиниться.

Вообще, эксперимент выглядел довольно идиотично. Вот меня втолкнули в мой собственный дом, стали водить по комнатам и показывать все, словно я был покупатель, а они продавцы, потом завели на кухню и усадили за стол. Начали спрашивать: на каких стульях сидели мои гости, в каких позах, лицом ко мне или боком, кто как облокотился на стол или плечом на подоконник, да чем занимались -- курили или держали стаканы в руках; после мне пришлось в лицах изображать наш разговор, что было уже не так скучно, поскольку память у меня неплохая, и я так увлекся, что экспериментаторам пришлось меня останавливать. Мы разговаривали в тот вечер, кстати, о будущем двадцать пятом веке, в который предстояло вернуться моим товарищам и в который ни за что не хотел возвращаться я сам. Надо сказать, что будущее мы ругали, поначалу довольно вяло, а потом, после третьего стакана, разошлись и кричали довольно громко, так что с улицы действительно можно было решить, что в доме разгорелся скандал. Сильнее других ругался я. Может, потому, что я пробыл в двадцать пятом веке дольше своих гостей?

-- Знаете, -- обратился я к сопровождавшим меня лицам, -- этот двадцать пятый век -- это такое дерьмо! Ни за что не соглашайтесь, если вам его предложат, а только в крайнем случае.

Но совет пролетел мимо ушей, присутствующие сделали вид, что не расслышали.

Потом меня поводили еще по двору, по зеленой травке, затем посадили в машину и доставили обратно в тюрьму.

Так закончился второй день моей временной изоляции от общества.

Дальнейшие события не очень интересны, потому что все крутилось вокруг одного: зачем убил, да как это произошло. Мои объяснения также не отличались разнообразием. Я упорно твердил: я -- не убийца, трупы -- не трупы, друзья улетели, а я -- остался. Правда, отстаивать свою версию было мне все труднее; особенно осложнилось мое положение на пятый день, когда стали известны результаты анатомического вскрытия и анализов крови, на которые я с такой настойчивостью напирал. В тот день следователь пришел на допрос в приподнятом настроении и смотрел на меня так, словно у меня был день рождения, а он приготовил мне исключительный по стоимости подарок. Когда я узнал причину его радости, мне стало очень грустно! -- до чего же любят у нас радоваться чужому неуспеху.

-- Извольте прочитать, -- протянул он мне какую-то бумажку, всю исписанную.

-- Что это?

-- Читайте, там написано!

Я стал читать. Это было заключение судмедэксперта -- очень длинное, на двух оборотах листа, -- с перечислением повреждений, переломов и ушибов, с констатацией причины и времени смерти и с описанием множества общефизических показателей. В конце сообщался состав крови, говорилось, что у обоих погибших была кровь второй группы, резус положительный, и что кровь именно такой группы была обнаружена на халате у подозреваемого, то есть у меня.

-- Вот так да! -- молвил я, отодвигая заключение в сторону.

-- Выходит, что они уже и кровь научились имитировать?

-- Кто -- они?

Я не ответил. Потому что уже устал.

Ходил ко мне как на службу каждый день вечно чем-то озабоченный адвокат, все пытался найти смягчающие вину обстоятельства. Я только посмеивался, хотя, конечно, все это было в высшей степени не смешно. Не то что бы мне не нравилась тюрьма, или пища, или обхождение (попутно замечу, что подобного уважительного к себе отношения я не испытывал отродясь, и это странно само по себе; тема эта заслуживает отдельного и обстоятельного разговора -- но это как-нибудь в другой раз). Обидно было, что мне не верят, что я не могу доказать свою невиновность. А я должен был оправдаться, чтобы мне поверили все! Ведь в самом деле, пока есть на свете хотя бы один человек, искренне считающий вас подлецом, -- счастье ваше не полно, оно не может быть полным. Скажу больше: даже если такого человек и нет, то есть он был, но умер по неизвестной причине, исчез, растворился -- это ровным счетом ничего не меняет. Поэтому я стремился, несмотря ни на что, доказать свою невиновность. Так уж я устроен. Так мы все устроены.

Проверяли меня еще на детекторе лжи. Примитивнейшая штука, должен сказать. Какой дурак ее придумал? Известно немало случаев, когда невинных людей осуждали на казнь исключительно благодаря показаниям детектора лжи. Потом, правда, в конституцию ввели соответствующую поправку, ограничивающую могущество всемогущего детектора, но и все равно -- соблазн проверки на непонятной электронной машине так велик, что ни один следователь не в силах был от него отказаться. А я согласился на проверку в своих целях - продемонстрировать полную ее бесполезность или даже вредность. Это довольно интересно, поэтому остановлюсь на этом подробнее.

Меня усадили в кресло, замотали электрическими проводами руки и грудь, надели на голову обруч и наставили в глазницы яркий свет. Я знал, что все вопросы прогоняются два раза -- для пущей убедительности, -- и решил отвечать сначала так, а потом эдак, -- пускай потом разбираются. Обмануть детектор лжи несложно: эта штука определяет вашу искренность, измеряя потенциалы в разных точках тела. Идея сама по себе до безобразия проста! В основу ее положен тот факт, что человек, когда он говорит неправду, -- совершает некое насилие над собственной психикой, и насилие это имеет вполне заметные следы в виде учащенного сердечного биения, покраснения или побледнения щек, а также изменения проводимости участков тела, вызванных такой банальной причиной, как выделение пота вследствие излишнего волнения. А вот когда человек говорит правду, никакого волнения нет и в помине, потому что нет насилия над собой, не надо ничего придумывать, изворачиваться и быть готовым каждую секунду к подвоху, потому что никакие подвохи в таком случае отвечающему не страшны. Но однако, есть такие впечатлительные натуры, наделенные избыточной фантазией, которые вдруг начинают думать, что они и в самом деле могли бы совершить преступление, в котором их обвиняют, они начинают смотреть сами на себя глазами обвинителей и вдруг понимают -- где они могут быть неискренними и в котором месте их могут поймать на лжи. И они начинают опасаться, в силу своей мнительности, что им могут не поверить -- не поверить именно в том месте, когда они действительно могут солгать и где у них нет стопроцентного алиби. Как раз осознание подобной возможности заставляет учащенно биться сердце, бледнеть и краснеть лицо, и изменяться проводимости различных участков тела. Все это объективно выявляет электронная машина -- и пожалуйста, готов преступник, вина его объективно доказана, спасенья нет!