Новое место жительства (СИ)

   Может, они знали что‑то, чего не знаю, не понимаю я? Чего не знаем, не понимаем, не видим мы все? Или всё как раз наоборот, и мы просто поумнели, а они — глупые смешные дикари из навсегда сгинувшего прошлого?

   Я встал, подошёл ближе, остановился прямо перед фотографиями. Они смотрели на меня — есть такой эффект, когда тебя снимают точно в фас и ты глядишь точно в объектив — куда ни пойди, фото будет следить за тобой. Одно время, когда художники этот эффект только–только открыли и начали рисовать с ним картины, их считали колдунами… Я был бы не прочь, оживи сейчас эти снимки. Мне вдруг захотелось, чтобы эти люди увидели меня, и я смог их спросить… смог им объяснить…

   Что спросить? Что объяснить?

   Я не знал…

   …Я заварил привезённый с собой чай так, как меня научил три года назад тогдашний «бойфренд» матери, довольно известный журналист–украинец. Ничего был дядька, весёлый и просто, но не наплевательски относившийся к жизни. А главное — не пытался неумело и от этого противно делать вид, что я его сын — но и не рычал, что я путаюсь под ногами и надоедаю. И мы очень неплохо, даже хорошо скорей, сосуществовали, пока матери не захотелось новых ощущений. Ну, он ушёл, а умение заваривать чай — осталось.

   Тётя Лина похвалила с искренним удивлением. Принюхалась немного смешно, подула на серый горячий парок над чашкой. Отпила ещё глоток и пожаловалась:

— Юрка совсем не умеет чай делать. Схватит пакетик, быстрей–быстрей… А это настоящий, кажется? — она посмотрела на меня. Я кивнул, тоже отпив:

— Английский «Брук Бонд», не подделка.

— Чувствуется… Вкусно очень.

   Мы сидели на кухне и пили чай с ванильными сухарями.

   Странно. Я не любил «семейных застолий». Может быть, потому что они у нас, сколько я себя помнил, устраивались всегда по Очень Важным Поводам, когда породистый ребёнок должен был сидеть за столом и демонстрировать свою породистость. И манеры. Непревзойдённые, призванные вызывать зависть у Нужных Гостей. Ну… опять манекен за столом. Под взглядами. Под однотипными восторженными — чёрт, даже если и не лживыми, то всё равно тошно! — «восклицалками–восхищалками». И, признаться, мысль, что тут, конечно, «семейное застолье» минимум по два раза в день, утром и вечером, завтрак и ужин, сильно меня напрягала.

   Но сейчас мы сидели с тётей Линой на кухне, и я не ощущал себя манекеном. Не ощущал, хотя и поймал себя на том, что машинально всё делаю именно так, как заучил натвердо ещё лет в пять. «По правилам хорошего застольного тона». Кстати, похоже, тёте это нравилось, но вот её одобрительный взгляд, кстати, меня почему‑то совершенно не раздражал.

   Я до этого ни разу в жизни не ел сухарей (только сухарики) и удивился, что они оказались вкусными (сухари всегда ассоциировались у меня с зоной или с армией). Смешно, но почему‑то как раз этот вкус окончательно отбил желание исподволь начать расспрашивать о моём кузене — и убедил меня в том, что я хотел сделать и не знал, как за это взяться. И, как это часто бывает, просто — сделал, и всё. Не думая, как «получилось на руку».

— Вот, — я положил перед тётей деньги. Те семь с половиной тысяч евро, которые были «на меня» — и ещё шесть сотенных купюр, решив, что обойдусь обычными шестью «штуками» рублей в месяц. — Это мама вам передала на меня… тёть Лин! — я повысил голос, видя, что она хочет возразить. — Давайте не будем, как говорится. Я ведь не в гости на лето приехал, редиски поесть и в речке покупаться. У меня хороший аппетит, да и в школе, наверное, на многое нужны будут деньги. Потом, я люблю заниматься спортом. Надеюсь и у вас тут отыскать какие‑нибудь секции, чтобы не потерять форму, а это ведь тоже сейчас не бесплатно. И вообще.

— Но это большие деньги, — вздохнула она и покачала головой. Только сейчас я как‑то обратил внимание, что у тёти Лины очень странная, какая‑то старинная причёска: тугая коса, уложенная вокруг головы. И много седины… — Двадцать шесть с лишним тысяч рублей в месяц… у меня зарплата в два раза меньше! И это считается, что я ещё много получаю для наших мест…

   Опа. Я не представлял, что всё так запущено… Выходит, что её зарплата — на двоих с Юркой — не всего в два раза больше моих «карманных»! И как они живут?!

— Ваша зарплата, плюс это, — как можно беззаботнее сказал я, — будет примерно сорок тысяч. Делим на троих — выходит где‑то по тринадцать тысяч на человека, и на это уже можно жить! Тётя Лина, — я покачал головой, — я эти деньги не зарабатываю, я их только трачу. И часто бестолково… — как бы подчёркивая, что разговор закончен, я встал из‑за стола: — Вы говорили, что собираетесь в саду работать? А что надо делать? Покажите, я помогу, ага?

   Она улыбнулась и кивнула.

   Вставая из‑за стола, я вдруг подумал — мысль была внезапной и острой: а ведь тётя Лина не знала об этих деньгах. И не заводила о них разговор. Получается, она что — собиралась меня «содержать» на свою зарплату? От себя отрывать и от родного сына? И ни единого писка, никакого возмущения, никаких вопросов? Да почему же?! Только потому, что я — «племянник»?! Дикость какая… тупость… первобытщина…

   Я подумал так, чтобы стать противным самому себе.

   Получилось…

   …Если честно — я не знал, что это так тяжело. В смысле — работать в саду. А точнее — на огороде. Пропалывать сорняки пальцами! С ума сойти! Наверное, я бы разозлился, если бы не подумал, что это… смешно. Я никогда в жизни не делал этого. Я сидел на корточках в грядке и работал пальцами. От разворошённой земли пёрло влажной духотой. На грядке росли огурцы. Чёрт побери, ни за что не подумал бы, что они так красиво цветут — жёлтыми цветами, мелкими и яркими, как звёздочки. И вообще что они так выглядят. Анекдот, да? Сюжет из дурной книжки — человек дожил до тринадцати лет и не знает, как выглядит огуречный куст. Но ведь не анекдот — правда не знаю. Какие в лесу есть съедобные растения — более–менее знаю, натренировался. А как выглядят огурцы — не знаю.

   Не знал. Теперь знаю.

   Тётя Лина работала неподалёку, что‑то там делала маленькой тяпкой, ловко так… Временами я ловил на себе её взгляды, но не очень обращал на них внимание, потому что находился, если честно, в смятении чувств, как говорится. Это было такое дикое состояние, при котором хочется одновременно смеяться и плакать и ни о чём не думается связно. Я аккуратно, быстро приловчившись, рвал сорняки и пытался — честно пытался! — по ходу дела хоть как‑то разобраться в себе. Уложить ровно разворошённую, как эта земля, душу, так сказать. Красиво, но, оказывается, больно.

   Больно, оказывается, когда тебя переставляют, как мебель. Когда это делает родная мать. И ещё больней, когда впервые в жизни увиденный человек относится к тебе, как к родному. Если подумать, это тоже впервые — впервые в жизни ко мне — как к родному. И всё это — как будто наждаком водят даже не по коже — по голому мясу.

   Фик, короче. Душа не укладывалась…

   …Я всё‑таки расплакался, когда мылся в душе. Хорошо, что именно там — я бы, наверное, сгорел со стыда, случись это при тёте. А тут… меня вдруг тряхнуло, словно током ударило, и из глаз потекло. Ноги у меня натурально подломились, я сел на пол возле стенки, обхватил колени и ревел минут пять, пока не выплакался. Спокойно удивлялся сам себе и одновременно ревел, даже подвывал тихо — дотянулся и сделал воду посильней, чтобы слышалось снаружи. Это было что‑то нервное, истерика, нас научили определять такие штуки ещё в первом классе. Но разве легче от того, что ты знаешь, что с тобой, если не можешь это прекратить?

   Да я и не старался. Я уже сто лет не плакал. Я бы засмеялся, скажи мне кто, что я вообще могу плакать.

   На стене душа было зеркало — лист полированного металла. Я протёр его от воды и осевшего пара, заглянул. Если не тереть глаза, то не будет видно, что ревел. И правда, у меня было просто мокрое и угрюмое лицо. Ну устал человек, в первый раз в жизни в огороде копался… огурцы опять же увидел — вообще тяжкое нервное потрясение… Чего вы хотите‑то?