Бальтазар (Александрийский квартет - 2)

XIV

В начале лета я получил письмо от Клеа, которым и следует, пожалуй, завершить сей краткий очерк об Александрии. Письма я не ждал.

"Ташкент, Сирия.

Твое письмо, такое неожиданное, - я ведь всерьез смирилась с тем, что ты замолчал навсегда, - последовало за мной из Персии сюда, в мой маленький здешний дом, прилепившийся к склону горы высоко, среди кедров и сосен. Я сняла его на шесть месяцев, хочу попробовать руку на странных здешних пейзажах - голый камень, а под ним вдруг родниковая вода и наши средиземноморские цветы. Днем дикие голуби, ночью соловьи. Такое облегчение после пыли.

Сколько времени с тех пор прошло - года два или больше? Ах, дорогой ты мой, меня даже дрожь пробрала, когда я вскрывала конверт. Почему? Я боялась, что твое письмо буквально за уши притянет меня к покинутым местам, к событиям давно забытым, к почившим ныне состояниям ума и сердца, которыми когда-то жила одна моя александрийская знакомая по имени Клеа, - а я давно уже не та и не там. Я изменилась. Иная женщина, совсем другой художник появились на свет за это время, не все еще устоялось, и новое существо пугливо и ранимо иногда, как улиткины рожки, - но оно другое. Между нами целый мир, совершенно разный опыт... Откуда тебе было знать об этом? Ты, может быть, адресовался к Клеа, к прежней Клеа; что бы я могла тебе ответить? И я отложила твое письмо до сегодняшней ночи, не стала читать сразу. Оно меня тронуло, пришлось тебе ответить: придется отвечать тебе потому как пишу я как на клочках бумаги, в короткие паузы между этюдами или ночью, когда топлю печь и готовлю себе ужин. Сегодня самое время начать идет дождь, шуршит по склону, и рокочут вздувшиеся за день ручьи. Стволы деревьев кажутся живыми - по ним ползут вверх гигантские улитки".

"Значит, Бальтазар добрался-таки до тебя и, уж наверно, кое-что тебе порассказал? Не уверена, что одобряю этот его поступок. Для тебя, быть может, оно и полезно, но не для книги твоей - или книг, - ты ведь, я думаю, поставил там всех нас в особые отношения с реальностью. Я имею в виду, мы там скорее "персонажи", чем живые люди. Нет? И ты еще спрашиваешь меня, почему я никогда не делилась с тобой той ничтожной каплей информации, которую ты теперь получил от Бальтазара? Видишь ли, иначе и быть не могло. Когда оказываешься в роли зрителя на равном расстоянии от двух друзей или влюбленных, из дружеских чувств часто хочется вмешаться, все расставить по своим местам - да вот только руки никогда не доходят. И это правильно. Как я могла сказать тебе, что я знаю о Жюстин, - и, если уж на то пошло, что я чувствую, видя, как ты обращаешься с Мелиссой? Я вас всех троих любила, как я могла встать на чью-то сторону? Что же до любви - сие создание столь парадоксально, столь самодостаточно: разве слово со стороны в силах было хоть когда-то помешать ей идти своей дорогой? Я и по сей день совершенно уверена: копни ты в себя поглубже и увидишь - твоя любовь стала только лучше, оттого что Жюстин тебя обманывала! Кто по-настоящему нужен мужчине, так это настоящая стерва, - помнишь, я тебе говорила, - и рождены мы, чтобы любить тех, кто ранит нас больнее всего. Ну, скажи мне, мудрая твоя голова, разве я не права? И кроме того, мой к тебе интерес лежал тогда в иной совершенно области. Я ревновала в тебе писателя - и тебя как писателя хотела для себя одной, тем и держала тебя. Теперь понимаешь?"

"Извини, но я ничем не смогу тебе помочь - то есть помочь твоей книге. Тебе придется либо просто-напросто проигнорировать ту новую информацию, которую Бальтазар этак по-иезуитски тебе подсунул, либо же "переписать действительность наново", говоря твоими же словами".

"Ты пишешь еще, что был несправедлив к Персуордену; да, но это неважно. И он так же точно был несправедлив к тебе. Ведь вы совершенно не знали друг друга и соединились лишь во мне! Как писатели. Единственное, о чем я сожалею, - он не успел закончить, как хотел, последний том своей книги, "Шутник ты мой, Боже". Это, конечно, потеря серьезная - хоть она и не умаляет значимости сделанного им. Ты, сдается мне, тоже понемногу подбираешься к его уровню самообладания, владения духом - кто знает, не без помощи ли проклятого нашего Города, Александрии; есть у нее такое свойство чем больше ненавидишь ее, тем сильней в тебе ее голос. Да, кстати, у меня как раз под рукой старое письмо от Персуордена по поводу недостающего тома, я почему-то всюду его с собой таскаю, почти как талисман. Оно помогает мне время от времени оживить его ненадолго, но не только; стоит мне впасть в депрессию по поводу собственных моих художеств - оно обладает удивительным свойством и меня оживлять тоже. (Все, бегу в деревню, нужно купить яиц. Письмо перепишу для тебя позже, вечером.)".

"Вечер. Вот то самое письмо, о котором я говорила, местами оно, может быть, резковато - что ж, не без того, но вполне в духе общего нашего друга. К выпадам в твою сторону постарайся отнестись не слишком всерьез. Он тобой восхищался и верил в тебя - он сам однажды мне это сказал. Может, врал по обыкновению. Ну, да все равно".

"Отель "Старый стервятник",

Александрия.

Дорогая моя Клеа.

Какой сюрприз, какой восторг - придя домой, найти твое письмо. Замечательный ты мой читатель - ни хулы, ни хвалы (и то и другое - как наждаком по заднице), ты просто присутствуешь, внимательно и благосклонно, читаешь между строк - там, где, собственно, все и пишется! Я только что примчался из кафе "Аль Актар", где имел честь присутствовать при долгой и весьма глубокомысленной дискуссии "о романе" при участии: старика Личины, Китса и Помбаля. Они говорили так, как если бы каждый роман не был sui generis* [Здесь: единственный в своем роде (лат.).], - для меня в том не более смысла, чем в рассуждениях Помбаля о les femmes как об особой расе; честное слово, как школьники на пикнике - мальчики налево, девочки направо. Личина двинул свежую идею: мол, Искупление и Первородный Грех суть темы самые что ни на есть новые и оригинальные и что писатель сегодня... Брр! Я ретировался, почувствовав себя писателем откровенно позавчерашним и не желая споспешествовать им в изготовлении очередного пирога из глины пополам с дерьмом".