Имя нам — легион

Филипп, словно гаммельнская крыса за смертоносной дудочкой, пер напролом, не видя ничего на своем пути. Потом он, кажется, споткнулся и дальше уже не пошел, присев на теплую траву и впав в полнейшую прострацию от изумительной картины.

А утром он увидел город. Город тоже был красив, чего другого ждать от людей (или иных разумных существ), умеющих так украшать свои ночи?! Город был высок, ажурен и светел. Зеленовато-голубые и серебристые тона строений, странная, непривычная архитектура, близкая к “творчеству” морских губок и кораллов… Филиппу казалось, что перед ним поднимались к небу воплотившиеся в явь возвышенные мечтания фантастов-шестидесятников о коммунистическом Городе будущего.

И стоял перед этой, воплощенной кем-то Мечтой пыльный, обросший многодневной щетиной, измученный сволочной судьбой наемник. Отрыжка нечистого своего времени. С гранатометом на груди и лихорадочным блеском в покрасневших от бессонницы глазах. Опасный, наверное. Вполне возможно, отталкивающий. Но чужой Городу — это уж точно. Абсолютно чужой.

— А вот мы сейчас вам устроим потеху, — сказал он и начал раздеваться. — Гастроли зоопарка устроим. Передвижного. Только помоемся сперва. И выспимся. А бриться не станем. И оружие снимать да прятать не станем. Для антуражу. Поглядим тогда, каким фейерверком вы нас встретите. — Ему почему-то хотелось говорить о себе во множественном числе. Как о полномочном представителе всего земного человечества — вот, наверное, почему.

В небольшом, тепловатом и грязноватом ручейке, полном головастиков и пиявок, Филипп прополоскал свою форму, вымыл волосы и искупался сам. Развесил по кустам вещи на просушку, надул кокон спальника и спокойно, как не спал уже давно, заснул.

Ничего ему не снилось.

Совсем ничего.

Он проспал весь остаток дня и всю ночь. Проснувшись, позавтракал легко, плеснул в лицо водицей из ручейка и натянул влажную от росы одежду. Причесался, шлем приторочил к ранцу, а рукава закатал. “Несколько двусмысленно получилось, — подумал он, — ну да ничего, сойдет! Бытие определяет сознание, не так ли? Далеко ли мое бытие отстоит от бытия улыбчивых немецких парней начала сороковых?.. Вот то-то и оно!”

Он глубоко вдохнул и двинулся к городу. Получилось ли у него сделать эти последние шаги с твердой арийской уверенностью? Как же… Чего уж врать об уверенности и невозмутимости, волновался он. Сильно волновался.

“Встречайте меня, — подумал он, — товарищи коммунары!”

ГЛАВА 3

Город начинался исподволь, объявляясь то тут, то там: где ярким, пузатым, как чугунок, домишком, увитым хмелем, где асфальтовой (или похожей на асфальтовую) дорожкой, а где и стайкой ребятишек (с виду обычных людей, а не тварей, способных вызвать у нервного землянина приступ ксенофобии) на велосипедах или роликовых коньках.

Какого-нибудь большегрузного наземного транспорта и взрослых аборигенов мне пока не встречалось. Где-то высоко над головой скользили бесшумно не похожие ни на что летательные аппараты, но некий, по-видимому, строгим законом определенный, уровень высоты не пересекали. Я вертел головой и в изумлении посвистывал. Быть может, я опять опился дурмана, и все это мне грезится? Неужели такая благодать может существовать помимо литературных утопий? Не могу не усомниться!

“Сомневайся, — как бы говорил мне город, постепенно окружая меня своими нежными сетями. — А я все равно существую. Существую вне твоего сомнения или твоей веры. Вот, гляди, каков!” — и он подбрасывал мне новую свою приманку.

И не то чтобы приманки эти были столь уж необычными, столь уж фантастическими — нет. Просто имели они в себе что-то притягивающее, безоговорочно располагающее. На простеньких деревянных скамейках, разбросанных там и сям под зонтиками ухоженных фруктовых деревьев, хотелось посидеть минуточку, а на травке, что окружала дорожки, хотелось часок поваляться. В пряничные домишки хотелось непременно заглянуть — хотя бы для того, чтоб пожелать хозяевам доброго утра.

Я не удержался и сорвал с нагнувшейся до земли ветки ближайшего дерева янтарное яблочко, отгрыз здоровенный кусок кисловато-сладкой хрустящей мякоти и повалился боком на изумрудный газон.

Девушку я заметил издалека. Трудно было ее не заметить. Яркая девушка. Желтый топ, желто-черные, в продольную полоску шорты “спайндекс”, туго обтягивающие бедра, канареечно-желтые кроссовки. Каштановые вьющиеся волосы были подвязаны черно-желтым витым шнурком.

Черный и желтый… Цвета осы. Цвета опасности.

Формы ее тела тоже напоминали осиные: высокая полная грудь, тонкая талия, тяжелые бедра. И всего в ней было чуть-чуть слишком. Грудь слишком велика, хоть и упруга; талия слишком тонка, хоть и не без мягкой, женственной линии живота; бедра слишком округлы, а ноги слишком длинны… Воплощенная сексуальность. Таких девушек любят снимать для мужских журналов, и каждый подобный снимок — всегда попадание в точку. В точку, заведующую мужским вожделением.

Что же говорить о живой модели?!

Но эту девушку, наверное, не взяли бы для съемок. Образ ведь создается не только телом, но и состоянием, аурой человека. А она… Она была слишком свежа и, невинна, что ли? И в итоге сексуальность оборачивалась божественностью, на которую хотелось любоваться — и только.

Она свободно бежала рядом с асфальтовой дорожкой, по коротко стриженной траве, и все, чему положено у таких куколок колыхаться, — колыхалось, и чересчур густая волна волос хлестала ее по круглым плечам, и солнце, пробивающееся сквозь плотный полог листвы, скользило по ее бесподобному телу желтыми кружевами. И чем ближе она ко мне подбегала, тем больше нравилась.

Она улыбалась. Губы ее были яркими и пухлыми, а на гладких румяных щеках играли ямочки. Огромные карие глаза смеялись, и мне захотелось засмеяться вместе с ней — ее неведомой радости. И еще, — чтобы она подбежала ко мне.

Она подбежала и остановилась, продолжая улыбаться и сверкая превосходными зубами.

Я вскочил и замер.

Девушка оказалась на полголовы выше меня.

Она протянула руку и провела пальцами по моему подбородку. Пальцы были мягкие и горячие. Во мне всколыхнулась волна легкого возбуждения. Цунами обожания уже зародилось, но на поверхность его разрушительный вал еще не поднялся.

Я почему-то смутился. Может быть, потому что она слишком пристально изучала меня, и, несмотря на ее невинную свежесть, в глубине глаз ее скрывалось что-то озорное и даже как будто слегка блудливое.

Девушка снова провела рукой по моей щеке и вдруг приникла к моему рту своим — жарким и сладким ртом. Поцелуй длился вечность. Толчки языка, гладкая твердость зубов, искорки в близких, широко распахнутых глазах, экзотически приподнятых наружными уголками к вискам… Цунами обожания вспучило океанскую гладь вершиной будущей колоссальной волны.

Наконец она отпрянула, улыбнулась — на этот раз несколько виновато — и сказала:

— Капралов?.. Я приглашаю тебя в наш мир! Идем, я покажу тебе твое жилье.

Произнесено это было по-русски…

Я тащился за ней — дурак дураком, увешанный своими смертоносными побрякушками. Она, впрочем, не обращала на меня внимания, уверенная, что я не отстану. И прохожие, которые стали попадаться навстречу все чаще, тоже не обращали на меня внимания. И даже дети, любопытные в отношении окружающего мира не меньше, чем земные, почти не смотрели на невесть откуда вынырнувшего иноземного чуду-юду. Словно у них каждый день разгуливают по улицам вояки-оборванцы с лицами экзальтированных идиотов.