Миры Филипа Фармера. Том 4. Больше чем огонь. Мир одного дня

За несколько минут до того, как войти в цилиндр и закрыть за собой дверцу, Кэрд отодвинул маленькую панель в стене. Там за приборным щитком помещался миниатюрный прибор, давным-давно подключенный Кэрдом к энергосети Кэрд активировал прибор голосом, преградив тем самым поступление «раскаменяющей» энергии в свой цилиндр.

В городской компьютер, несмотря на это, поступят фальшивые данные о том, что данный цилиндр подвергся раскаменению.

Цилиндр, или каменатор, был таким же, как у всех здоровых взрослых людей. Он стоял вертикально, имел в дверце круглое окошко диаметром в один фут и был сделан из серой бумаги. Бумага эта, однако, вследствие постоянного каменирования стала неразрушаемой и всегда холодной на ощупь.

Голый Кэрд ждал, стоя на толстом диске в середине цилиндра. Надувной манекен, точная копия его самого, был опущен и лежал в заплечной сумке на полу цилиндра.

Фигуры в других цилиндрах, находящихся в комнате, были неживыми — их молекулы, подчинившись электромагнитной команде, замедлили все свои функции. В результате тела отвердели, став неразрушаемыми и несгораемыми — только алмаз мог поцарапать их. Температура тел понизилась, хотя не настолько, чтобы вызвать осаждение влаги в окружающем воздухе.

Но вот в цилиндры этой комнаты, как в сотни и тысячи других цилиндров по всему тихому городу, автоматически хлынула энергия, идущая от дисков на полу сквозь подобные статуям тела. Она, словно кий, ударивший в кучку бильярдных шаров, привела в движение оцепеневшие молекулы живой материи. Шары раскатились и зашевелились в предписанном природой ритме. Сердца раскамененных, не успевшие понять, что были остановлены, забились вновь. Ровно через пятнадцать минут после полуночи вторничные манхэттенцы перестали изображать собой несъедобные, не подверженные гниению тыквы. В последующие двадцать три часа тридцать минут их запросто можно ранить или убить.

Кэрд распахнул дверцу и вышел в большое подвальное помещение. Он чуть согнулся в поясе, и опознавательный значок, висевший, на цепи вокруг шеи, слегка качнулся. Кэрд выпрямился, и зеленый диск, окруженный семью лучами, занял свое место на солнечном сплетении.

Вместе с раскаменяющей энергией включился свет, идущий из невидимого источника. Кэрд, как это было утром каждого вторника, увидел в бестеневом освещении светло-зеленые стены с телеполосками четырехфутовой ширины от пола до потолка, толстый коричневый ковер с зелеными разводами, и каменаторы — цилиндры и ящики в форме гробов, всего двадцать три штуки. В круглых окошках виднелось двадцать застывших лиц. Двенадцать взрослых стояли в цилиндрах, восемь малых детей лежали в ящиках, глядя в потолок.

Через несколько секунд после Кэрда из своего цилиндра вышла женщина, Озма Филмор Ван — небольшого роста, стройная, полногрудая и длинноногая. Лицо, имеющее форму сердечка, было широкоскулым, а большие черные глаза — чуть раскосыми. Длинные, прямые черные волосы отливали синевой, и широкая улыбка открывала крупные белые зубы.

На ней не было ничего, кроме опознавательного диска-звезды, губной помады и теней для век — если не считать большого зеленого кузнечика, нарисованного прямо на коже. Кузнечик стоял на задних ножках и пристально смотрел на мир глазами с черными зрачками — окрашенными в черное сосками. Иногда Джефф, занимаясь любовью с женой, испытывал такое чувство, будто спаривался с насекомым.

Озма подошла к нему, и они поцеловались.

— Доброе утро, Джефф.

— Доброе утро, Озма.

Она вышла в смежную комнату, он следом. Его рука потянулась было, чтобы потрепать ее по круглому задку, но он вовремя остановился. Достаточно малейшего поощрения, чтобы ее воспламенить. И ей приспичит заняться любовью тут же на ковре, под невидящими взорами свидетелей в цилиндрах. Он считал это инфантильным, но она и была инфантильной в некоторых отношениях. Или, как предпочитала говорить она, в ней было много детского. Пусть ее. Во всех больших художниках много детского. Каждая новая секунда открывает им новый мир, еще удивительнее и восхитительнее предыдущего. Только вот можно ли назвать Озму большим художником?

Да какое ему, впрочем, дело? Кэрд любил Озму ради нее самой, что бы это ни означало.

В соседней комнате стояли стулья, диваны, столики, столы для пинг-понга и бильярда, там имелись тренажеры, настенные телеполоски. Одна дверь вела в ванную, другая в кладовую. Озма, пройдя мимо второй двери, поднялась по ступенькам в холл. Кухня была слева, но они повернули направо и прошли по короткому коридору к лестнице на второй этаж. Наверху было четыре спальни, все с ванными. Озма вошла в ближайшую, и в комнате сразу зажегся свет.

В одном конце большого помещения под занавешенными окнами стояла внушительных размеров кровать. В другом, у большого круглого окна, находился столик с зеркалом. Тут же на полках стояли вместительные пластмассовые коробки со щетками, гребенками и косметикой. На каждой коробке значилось имя владельца.

Вдоль одной из стен тянулись дверцы, тоже с именами. Джефф вставил один из лучей своей звезды в скважину дверцы с их табличкой. Дверь скользнула в сторону, и внутри зажегся свет. Там на полках лежали их личные вещи. Джефф взял с полки на уровне плеча скомканный ворох ткани, зажал его край между большим и указательным пальцами и встряхнул Ком развернулся, испустив сноп электрических искр, и превратился в длинную, гладкую ярко-зеленую хламиду. Кэрд надел ее и подпоясался. С другой полки он взял носки и башмаки, обулся и застегнул обувь, крепко сжав пальцами вверху.

Озма исследовала постель и выпрямилась.

— Все чисто и застелено согласно спецификациям.

— Понедельничники всегда соблюдают аккуратность. Нам повезло, не то что кое-кому из знакомых. Лишь бы наши понедельничные жильцы не вздумали переехать.

Озма произнесла кодовое слово, и стена ожила — на ней появилось трехмерное изображение гигантских стеблей травы — настоящие джунгли. Трава зашевелилась, и выпуклые черные глаза насекомого уставились на людей. Существо, шевеля усиками, подняло заднюю ногу и потерло ею туловище. Комнату наполнил стрекот кузнечика.

— Бога ради, сделай потише, — сказал Джефф.

— Это меня убаюкивает. Хотя мне вообще-то пока не хочется спать.

— Может, сначала отдохнем как следует. Потом всегда лучше получается.

— Ну, не знаю. Предлагаю провести эксперимент. Сделаем это сначала перед сном, потом после и сравним свои впечатления.

— Сорок — это не двадцать пять. Поверь мне, я-то знаю.

— Не такой уж у нас неравный брак, дорогой, — засмеялась она. И улеглась, широко раскинув руки и ноги. — Замок Экстаза не защищен, и мост его опущен. Войди в него, сэр Галахад, со своим верным копьем.

— Боюсь, не свалиться бы мне в ров, — ухмыльнулся он.

— Вот гад! Опять ты меня злишь? Вперед, слабодушный рыцарь, не то я опущу решетку!

— Ну, насмотрелась «Рыцарей Круглого Стола».

— Они меня заводят, все эти лихие парни на больших конях и девы, похищенные трехголовыми великанами. Все эти разящие копья. Ну, Джефф! Давай поиграем!

— Я — искатель Священного Грааля, — сказал он, ложась. — Но это больше похоже на священную масленку.

— Я не виновата, если у меня слишком много смазки. Поговори еще, какашка, и я тебя в унитаз спущу. Не порти удовольствия, Джефф, дай пофантазировать.

«Где ты, старый добрый бесхитростный секс?» — подумал он. Но вслух сказал:

— Я только что дал обет молчания. Считай меня безумным монахом из Шервудского леса.

— Говори, говори. Ты знаешь, я люблю, когда ты несешь похабщину.

Через пятнадцать минут она спросила:

— Ты заявление подал?

— Нет, — сказал он, тяжело дыша. — Забыл.

Она повернулась к нему лицом:

— Ты же сказал, что хочешь ребенка.

— Сказал. Но ты же знаешь, сколько у меня хлопот с Ариэль. Не знаю, так ли уж я хочу второго ребенка.

Она нежно потрепала его по щеке.

— Твоя дочь — замечательная женщина. Какие там хлопоты?

— Большие — с тех пор как умерла ее мать. Она стала невротичной, слишком привязана ко мне. И очень ревнует к тебе, хотя никакой причины у нее для этого нет.