Человек напротив

— Садитесь, Андрей Андреевич, — проговорил Листровой хмуро.

Симагин неловко, осторожно, стараясь поменьше беспокоить больные места, сел на край стула напротив следователя.

В кабинете стояла духота; предполуденное солнце хлестало снаружи, прожаривая пол и стену, но Листровой не открыл ни окна, ни форточки. Не до того. Что в лоб, что по лбу — он весь взмок от напряжения. Все лицо его было в бисеринах и даже потеках пота.

Ну и больно же ему, подумал Листровой, наблюдая, как Симагин идет и как садится.

— Вы ведь не убивали никого, Андрей Андреевич, — проговорил Листровой.

Подозреваемый вскинул на него взгляд, сразу переставший быть равнодушным. Синяки совсем расцвели, мельком подумал Листровой. Всеми цветами радуги. Мне купили синий-синий презеленый красный шар… А взгляд-то каков!

Симагин молчал.

— И вообще вы не преступник, а жертва. Уж не знаю, кто и как, но кто-то очень хотел свалить на вас свои темные делишки. И вы наверняка знаете кто.

— Знаю, — сказал Симагин.

Листровой вздрогнул. Он очень надеялся, что подозреваемый все-таки заговорит и хоть словом, хоть кивком головы поможет ему. Но он не ожидал, что это произойдет так легко и быстро. Он в отличной форме, несмотря на все наше угощение, подумал Листровой. А может, и впрямь — сверхчеловек?

— Вы не можете мне сказать?

— Могу, но вы все равно не поверите. И чем больше я буду объяснять, тем больше вы будете не верить, а в конце концов вызовете психиатра.

— Вот даже как, — сказал Листровой. Симагин не ответил. Но тут и не на что было отвечать. — Вокруг вас затеялась очень неприятная и очень подозрительная возня. Вчера я полвечера провел с человеком из комитета, с Бероевым. Он сказал, что вы его знаете.

— Лично — только мельком. Я был слишком мелкой сошкой, чтобы наш куратор удостаивал меня непосредственного общения.

— Сейчас он удостоил бы. Он убежден, что преступник — это как раз вы, и совершили вы все эти злодеяния каким-то сверхъестественным образом. Связанным, как я понял, с утаенными вами от страны и народа результатами вашей работы в лаборатории слабых взаимодействий.

— Сверхслабых, — машинально поправил Симагин.

— Сверхслабых, — послушно повторил Листровой.

— Ай да Бероев, — задумчиво сказал Симагин.

— Так он что, прав? — почти с ужасом выкрикнул Листровой.

— Нет. Все обстоит с точностью до наоборот.

Листровой помедлил. Медленно закурил, чтобы успокоиться. Руки уже не дрожали. А вот с утра, когда он велел привести Симагина и ждал тут… переломленные спички так и летели в стороны.

— По-моему, Андрей Андреевич, все, что я вам сообщил, не оказалось для вас новостью.

— Огорчу вас, наверное. Да, не оказалось.

— Вы все знаете?

— Да.

— Каким образом?

— Сверхъестественным, — и Симагин чуть улыбнулся. Корка на губе сразу снова треснула, и снова проступила кровь.

— И женщине своей вы звонили из камеры тоже сверхъестественным образом?

— Если вы имеете в виду Асю, то да.

— Что же вы себя не подлечите? — неожиданно для себя самого спросил Листровой. Он еще не успел закончить фразу, а уже пожалел о том, что она вырвалась; она звучала издевательски. Но сидящий напротив него человек не обиделся, а спокойно и серьезно ответил:

— Совестно.

Листровой глубоко, порывисто вздохнул.

— Вы все же как-то виноваты… считаете себя виноватым в происшедшем?

— Да. Косвенным образом.

Листровой подождал несколько секунд, глупо, но страстно надеясь, что Симагин еще что-нибудь скажет — но не дождался.

— Вас, вероятно, заберут от меня, — проговорил он. — Непосредственно в комитет. Будут разматывать сами, я чувствую. Завтра или, скорее, послезавтра.

— Не успеют, — ответил Симагин. — Если за сегодняшний день я не справлюсь с ситуацией, то…

— То что?

— То, признаться, мне станет все равно, что со мной будут делать. Но я все-таки надеюсь, что справлюсь.

— Кто вы? — тихо спросил Листровой.

— Мой паспорт у вас. Полистайте сызнова.

Листровой несколько раз затянулся дымом. Обколотил труху с истекающего зыбкими сизыми волокнами кончика сигареты.

— Я могу вам чем-то помочь, Андрей Андреевич?

Впервые Симагин помедлил с ответом, и Листровой уже решил, что слишком пережал и потерял все, чего за последние десять минут достиг, что подозреваемый снова замкнулся и не скажет больше ни слова. Но Симагин вдруг опять улыбнулся — улыбка, несмотря на корку крови, у него оставалась такая, что Листровой едва не заулыбался в ответ — и сказал:

— Вы мне очень помогли. Очень. Вы даже не представляете, насколько мне стало легче.

— Чем помог? — растерялся Листровой.

Симагин чуть наклонился вперед:

— Скажите по совести, если б ваше начальство не торопило вас с моим осуждением и не рвалось бы навесить на меня июльские дела, и если бы не вторгся в вашу епархию бедняга Бероев… ему, кстати сказать, сейчас тоже очень туго, и тоже из-за меня, он тоже перед жутким выбором поставлен… Если бы не все это, вы ведь не заговорили бы со мной сегодня, а еще некоторое время пытались сами разобраться в происходящем? Правда?

Листровой считал, что, прокручивая утром варианты будущего разговора, предусмотрел все и подготовился ко всему — но такого он не ожидал. У него даже слегка отвисла челюсть. Но он быстро взял себя в руки.

— Правда. Да.

Подозреваемый тепло смотрел на него заплывшими от фингалов глазами.

— Вы принадлежите к замечательному типу людей, которые на усиление давления совершенно непроизвольно, не из гордыни, а по внутренней чистоплотности, отвечают усилением сопротивления. Я очень рад, что даже столь мощное… довольно мощное уже, как ни говори… суммарное давление не превысило ваших способностей к сопротивлению. Я буду брать с вас пример, честное слово.

Многое слышал Листровой от сидящих на этом стуле. Очень многое. Однако все былое разнообразие не шло ни в какое сравнение с этим сомнительным, но, возможно, именно поэтому очень лестным комплиментом. Хотя мелькнула в нем и унизительная нотка. Наверное, так король мог бы похвалить своего… даже не барона, а камердинера. Впрочем, чего от них ждать. Если баба у него — царица Савская, то и он — не меньше, чем Соломон… Ненавижу монархический строй.

Листровой только усмехнулся и сказал с иронией:

— Постараюсь оправдать высокое доверие.

— Я серьезно, — возразил Симагин. — Мне сегодня предстоит преодолеть чрезвычайно мощное давление, и я еще не знаю как.

— Вероятно, я только понапрасну извлек вас из камеры и оторвал от дела, — почти обиженно и оттого немного с издевкой сказал Листровой. — Прошу прощения. Я немедленно отправлю вас обратно.

— Я очень рад, повторяю, что мы вот так сейчас поговорили. Что вы сделали именно то, что хотели сделать. За истекшие сутки я потерпел четыре поражения, а поражения не добавляют душевных сил. Вы — моя первая победа… хотя ради нее мне не пришлось и пальцем о палец ударить.

— Вы меня чертовски заинтриговали, — уже по-свойски проговорил все-таки польщенный Листровой.

— Догадываюсь. Увы. Мне действительно очень сложно вам объяснить.

— Да и время, наверное, дорого, — предположил Листровой.

— Ну, со временем я бы управился… — Симагин запнулся, потом его глаза полыхнули так, что Листровой решил, будто у подозреваемого начнется сейчас приступ буйства, и все их разговоры окажутся пшиком; перед ним действительно маньяк, который то выглядит как нормальный, только плетет невесть что с серьезным видом, а то слетает с нарезки. — А ведь это мысль!

— Что?

Симагин взял себя в руки. Опять улыбнулся.

— Вот что… Я очень боюсь вас подвести, — проговорил он мягко. — Через несколько часов мне, видимо понадобится покинуть камеру.

— Ёхана-бабай! — сказал Листровой. — Это как?

— Для дела, — пояснил Симагин. — Мне бы совсем не хотелось, чтобы у вас, или у тех, кто меня охраняет, были из-за этого неприятности. Чтобы вам или им скажем, попытались приписать соучастие в побеге… или что-то в этом роде. Я уверен, что ничего подобного не произойдет, просто не успеет произойти. До завтра, во всяком случае, побег не будет обнаружен, а не позже чем ночью вся ситуация окажется, я почти уверен, кардинально изменена. Если это мне не удастся, ночью я вернусь и приму все как должную расплату… как маленький и незначительный довесок к угрызениям совести. И ваш арестант будет в полном вашем распоряжении, навешивайте на него все, что вашей душеньке заблагорассудится… Но если я ошибаюсь, и случится непредвиденное, если кто-то попытается уже сегодня вас обвинить, замазать, что называется… потерпите, пожалуйста, несколько часов. Всего несколько часов. Это могут быть неприятные часы, но ни к каким реальным неприятностям они не приведут. Мне очень важно, чтобы вы это знали. Мне будет спокойнее работать. И очень, действительно, хорошо, что мы поговорили — иначе просто непонятно, как я бы… Ладно. Это вам следует помнить — завтра все уже будет иначе. Хорошо?