Иноземец

Они остановились у двери. Брен полез в карман за ключом, но Чжейго уже сама отперла замок и впустила его в приемную.

— Вы так мрачны, — сказала она, оглянувшись на него. — Почему, нанд' пайдхи?

— Из-за вчерашнего вечера. Мы с ним наговорили всякого — и я теперь чувствую себя виноватым. Мне хотелось бы сказать ему, что я сожалею. Если бы вы могли ему передать…

— «Сказать» и «сделать» — даже не братья, — ответила Чжейго пословицей. Закрыла дверь, сунула ключ в карман и вынула из-под мышки кожаную папку. — Вот это вас подбодрит. Я привезла вашу почту.

А ты уже сдался! Уже примирился с мыслью, что почта так и не пройдет через службу безопасности; а сейчас Чжейго опрокинула все догадки о твоем положении в Мальгури.

Он взял пачку, которую вручила ему Чжейго, и, даже не присаживаясь, быстро перебрал все в поисках личных писем.

В основном каталоги, хоть далеко не так много, как он обычно получал; три письма, но не с Мосфейры — два от председателей комиссий по сельскому хозяйству и финансам, а третье — с официальной печатью Табини.

Но ведь это же не вся моя почта, во всяком случае, не вся обычная почта — нет писем ни от Барб, ни от матери. Никаких посланий из управления, запросов вроде «Где вы находитесь? Живы ли вы?»

Чжейго, конечно, знает, чего тут не хватает. Должна знать, не такая она пешка в своей работе. А что я ей могу сказать на этот счет? Вон, стоит, ждет — наверное, любопытствует насчет письма Табини.

А может, отлично знает, что в нем написано.

Он начал бояться возможных ответов — бояться своего собственного невежества, своей неспособности вычислить, о чем говорит окружающее молчание, или сообразить, какой из сигналов Табини ему надо было уловить.

Брен провел ногтем большого пальца под печатью на письме Табини, надеясь на весть об освобождении, очень надеясь, что в письме есть хоть какое-то объяснение, от которого жизнь не станет еще противнее.

Рука Табини — не самый разборчивый почерк на свете… Обычное перечисление титулов.

«Надеюсь, вы здоровы, — начиналось письмо, исполненное каллиграфическими изысками Табини. — Надеюсь, вы наслаждаетесь солнцем и водой Мальгури».

«Благодарствуйте, благодарствуйте, Табини, — подумал Брен саркастически. — Дождливый сезон, как минимум». Он оперся растертой задницей на край стола, читая письмо, а Чжейго ждала.

Ага, вот что-то о людях с телевидения. Только телевидения мне не хватало, Господи Боже…

«…я намерен с помощью этого интервью дать населению всего мира представление о земных людях, об их мышлении и внешности, представление, весьма отличное от того, какое создают пьесы матчими. Я чувствую, эту полезную возможность нельзя упустить, и испытываю большую веру в ваше, Брен, дипломатическое искусство. Пожалуйста, будьте столь же искренни с этими профессионалами, как бывали со мной в частных беседах».

— Нади Чжейго! Вы знаете, о чем тут идет речь?

— Нет, Брен-чжи. Новые сложности?

— Табини посылает сюда бригаду с телевидения!

— Вот откуда эти люди в самолете! Я удивлена, что нас не предупредили. Хотя, уверена, у них должны быть документы, подтверждающие полномочия.

«В обстоятельствах, которые сделали целесообразной вашу изоляцию от Города и здешних связей, я не мог придумать более эффективного контрудара по вашим врагам, чем культивирование повышенного благожелательного отношения публики. Я поговорил лично с главой отдела новостей и общественной информации национальной сети и одобрил встречу с вами в Мальгури бригады уважаемых и пользующихся авторитетом репортеров для интервью, которое может, как надеемся мы с высокочтимым Министром просвещения, дать начало регулярным ежемесячным пресс-конференциям…»

— Он хочет, чтобы я каждый месяц выступал в программе новостей! Вы об этом знаете?

— Нет, заверяю вас, нади-чжи. Однако я уверена, что если Табини-айчжи позволил этим репортерам поговорить с вами, то это самые авторитетные люди.

— Авторитетные люди…

Брен быстро просмотрел письмо в поисках еще более неприятных новостей, но нашел только следующее:

«Я знаю, погода в это время года не самая лучшая, но надеюсь, что вы находите для себя радости в библиотеке и в общении с высокочтимой вдовствующей айчжи, которой, надеюсь, вы передадите мои личные добрые пожелания».

— Это просто невозможно. Я должен поговорить с Табини… Чжейго, мне нужен телефон. Немедленно.

— Я не имею права, Брен-чжи. Здесь нет телефона, а вывозить вас отсюда мне не разрешено.

— К черту, Чжейго!

— Я не имею права, Брен-чжи.

— А Банитчи имеет?

— Сомневаюсь, нади-чжи.

— Так вот, я тоже не имею права. Я не могу говорить с этими людьми.

Чжейго нахмурилась сильнее.

— Пайдхи сообщил мне, что Табини-айчжи уполномочил этих людей. А пайдхи понимает, конечно, что если Табини-айчжи одобрил интервью, то отказ пайдхи в высшей степени смутит этих людей и их руководство, вплоть до двора айчжи. Если пайдхи получил в этом письме разрешение отказать в интервью, я вынуждена просить показать мне письмо.

— Дело не в Табини. Я не имею разрешения с Мосфейры давать какие-либо интервью. Я категорически не могу этого сделать, не связавшись предварительно с моим управлением. И в любом случае не могу подготовиться за полчаса. Мне необходимо связаться с управлением — и немедленно.

— Но разве ваш ман'тчи не принадлежит Табини? Разве вы не говорили этого сами?

Господи, угодил прямо в очевидную ловушку, тут не поспоришь.

— Мой ман'тчи по отношению к Табини не исключает возможности спорить с ним или защищать мое высокое положение среди моего народа. Я обязан делать это, нади-чжи. Я не могу пустить в ход никакую силу — вся сила на вашей стороне. Но мой ман'тчи дает мне моральное право обращаться к вам за помощью, чтобы делать свою работу.

Трюки и увертки судебного адвоката — необходимая составная часть работы пайдхи. Но убеждать Чжейго, что ей надо изменить свое понимание ман'тчи, — все равно что просить инструкций против всемирного тяготения.

— На это потребуется разрешение Банитчи, — отвечала Чжейго с полным самообладанием, — если у него есть на то полномочия, а я не думаю, что они у него есть, Брен-чжи. Если хотите, я поеду в аэропорт и передам ему ваши возражения, хотя боюсь, что телевизионная бригада все равно приедет, раз в их допуске сказано, что они должны приехать, и это может случиться раньше, чем мы успеем устроить что-либо, и я не могу себе представить, как сможет Табини взять назад дозволение, которое, судя по всему, он дал без…

— Я чувствую слабость. Должно быть, из-за чая.

— Пожалуйста, нади, не надо шутить.

— Да не могу я иметь дела с ними!

— Это очень тяжело скажется на многих людях. Вы, конечно, понимаете…

— Я не могу сам принимать политические решения, несущие так много изменений, Чжейго! Это не входит в данные мне полномочия…

— Отказ этим людям неизбежно вызовет далеко идущие последствия. Я не с состоянии сейчас предвидеть всего, Брен-чжи, но разве можете вы не подчиниться хотя бы формально? Передача наверняка не пойдет в прямой эфир, и если возникнут какие-то политические соображения, то вполне можно будет внести коррективы. Табини рекомендовал этих людей. Значит, на кон поставлены многие репутации.

Чжейго и сама не последний крючкотвор — по крайней мере, весьма искушена в ман'тчи и накладываемых им обязательствах, и в щепетильности, с какой ее профессия принимает или не принимает обиды. Жизнь и смерть. Оправдано или нет. И в чем-то она права. В чем-то серьезном.

— Нельзя ли мне прочесть письмо, Брен-чжи? Я, разумеется, ни в коем случае не настаиваю, но это прояснило бы дело.

Он передал ей письмо. Чжейго подошла с ним к окну — отнюдь не потому, подумал Брен, что ей мало света.

— Насколько я понимаю, — сказала она, — вас просят быть очень откровенным с этими людьми, нади. Думаю, я понимаю ход мыслей Табини-айчжи, да простится мне такая дерзость. Если что-то вдруг произойдет с вами, это интервью будет очень полезно для завоевания симпатий народа.