Эйфельхайм: город-призрак

Поздний вечер сменился ночью, звуки битвы угасли, давая знать о том, что последних «твердолобых» или убили, или взяли в плен. Оружие и доспехи доставались победителю, многие рыцари сражались насмерть — не столько из любви к сеньору, сколько в стремлении избежать бедности и позора. Штурмующие ручейками возвращались обратно в лагерь; они гнали перед собой пленников, за которых можно было получить выкуп, и несли на себе добычу, богатства Соколиного утеса, коих там немало скопилось за годы разбоя на большой дороге.

Дитрих от скуки взял было в руки книгу из клади Манфреда; но она оказалась посвящена соколиной охоте, тоску не развеяла, а Дитрих вместо этого лишь рассердился из-за почерка переписчика и качества иллюстраций. Когда он услышал неровный грохот кованых сапог снаружи, то отложил том в сторону и вышел из шатра.

Слуги разводили костры, Макс Швайцер как раз выбирал лучшее место для своих солдат. Он с удивлением выпрямился:

— Пастор! Что случилось? Вы ранены! Дитрих дотронулся до повязки:

— В деревне была драка. Где Манфред?

— В палатке костоправа. Драка! На вас напали? Мы думали, они сбежали к Брайтнау.

— Нет, крэнки дрались между собой — и Тьерри ничего не предпринял.

Макс сплюнул в костер.

— Тьерри искусен в защите. Пусть Гроссвальд улаживает свои проблемы сам.

— Гроссвальд сам хорош и сыграл в этом не последнюю роль. Дело должен решить Манфред.

Макс нахмурился:

— Ему это не понравится. Андреас, прими командование. Пойдемте тогда, пастор. Вам нипочем не найти костоправа з этом лабиринте. — Он припустил скорым шагом, Дитриху пришлось рвануть с той же прытью, чтобы не отстать.

— Рана серьезная? — спросил священник.

— Герр получил удар, который стоил ему щеки и нескольких зубов, но думаю, лекарь пришьет все на место. Щеку, естественно.

Дитрих перекрестился и молча помолился за здоровье Манфреда. Этот человек на протяжении многих лет был предупредительным, хотя и не понятным до конца другом, с необычным складом характера. После смерти жены у него появилась склонность к размышлениям, хотя герр по-прежнему отличался грубостью вкусов, что одновременно не мешало ему глубоко смотреть на вещи. Манфред был одним из немногих, с кем Дитрих мог обсудить чуть ли не все, за исключением самых мирских вопросов.

Но священник неправильно понял Макса. Ойген, а не Манфред сидел привязанным на стуле в палатке лекаря.

Dentator [186] удалял один за другим раскрошенные зубы при помощи пеликана — французской новинки, вошедшей в употребление совсем недавно. Мускулы dentator вспухли от напряжения, а Ойген сдерживал крики при каждом рывке. Лицо юнкера почернело от удара. Кровь залила лоб, нос, подбородок и окрасила зубы, торчащие сквозь висящую лоскутьями щеку, отвратительно алым. Челюсти скалилась сквозь рану. Рядом, ожидая своей очереди, заляпанный кровью хирург читал книгу с загнутыми краями страниц.

Манфред, желая поддержать парня, стоял подле стула. Заметив появление Дитриха, он знаком показал, что с разговором следует повременить. Пастор беспокойно ходил вокруг палатки, чувствуя тяжесть предстоящего разговора.

Поблизости стоял покрытый пятнами стол, над которым обычно трудился костоправ, а рядом с ним корзина сухих губок. Заинтригованный, Дитрих наклонился поднять одну из них, но лекарь остановил его:

— Нет-нет, падре! Очень опасно брать. — Его говор, в котором перемешивались французские и итальянские слова, выдавал в нем уроженца Савойи. — Они пропитаны вытяжкой опиума, коры мандрагоры и корней белены; яд может попасть вам на пальцы. Тогда… — Он изобразил, что слюнявит палец, как будто собираясь перелистнуть рукопись. — Вы понимаете? Очень плохо.

Дитрих отпрянул от внезапно оказавшихся зловещими губок.

— Для чего вы их используете?

— Если боль, и такая сильная, что нельзя резать без риска, я смачиваю губки, освобождаю пары и держу под носом у человека — вот так — пока он не заснет. Но… — Лекарь вытянул руку в кулаке, отставив большой палец и мизинец, и помахал ею. — Слишком много fumo, [187] и человек не проснется, так ведь? Но, когда раны особенно ужасны, может, и лучше, если он упокоится в мире, а не в муках, так?

— Можно я взгляну на книгу? — Дитрих указал на фолиант в руках хирурга.

— Э, она называется «Четыре мастера». Описывает самое ценное — опыт древних, сарацин и христиан. Мастера из Салерно составили ее много лет назад — прежде чем сицилийские famigliae [188] убили всех анжуйцев. Эта книга, — добавил он с гордостью, — копия непосредственно с экземпляра мастера, но я уже кое-что в нее добавил.

— Искусная работа, — сказал пастор, возвращая книгу. — Так в Салерно, значит, обучают хирургии?

Савояр засмеялся:

— Черт возьми! Штопать раны — это искусство, а не schola. [189] Ну, в Болонье есть schola, учрежденная Анри из Лукки. Но хирургия — занятие для искусных рук, — лекарь пошевелил пальцами, — а не для смышленых умов.

— Ja, слово «хирург» на греческом означает «ручная работа».

— Oho, да ты ученый, я вижу…

— Я читал Галена, — признался Дитрих, — но то было много…

Савояр сплюнул на землю:

— Гален! В Болонье де Лукка вскрывал трупы и обнаружил, что представления Галена — чушь собачья. Гален резал лишь свиней, а люди не свиньи! Я сам был учеником во время первого публичного вскрытия — о, лет тридцать назад, я думаю, — мой учитель и я, мы делали вскрытия, а он, важный dottore, [190] описывал увиденное студентам. Ха! Нам не нужен был лекарь, мы и так все видели собственными глазами. Черт возьми! У тебя рана на голове! Можно мне взглянуть на нее? Ага, глубокая, но… Промыл ли ты ее vino, [191] как предписывают де Лукка и Анри де Мондевиль? Нет? — Он промокнул порез губкой. — Прокисшее вино лучше всего. Теперь, я все просушу и соединю края вместе, как делают ломбардцы. La Natura, [192] она скрепит края липкой жидкостью без ниток и иголки. Я приложу к ране конопли, чтобы снять жар…

Dentator тем временем завершил свою работу, и словоохотливый dottore занял его место над щекой Ойгена. Тот, весь мокрый от пота и обессилевший после манипуляций с челюстью и зубами, наблюдал за ножом в руке хирурга с явным облегчением. Ножи он понимал. Пеликан же слишком сильно смахивал на орудие пыток.

— Он справится, — начал рассказывать Манфред по дороге к шатру. — Удар, что принял Ойген, предназначался мне. Этот шрам он может носить с гордостью. Сам маркграф заметил его подвиг и тут же согласился, что парень заслужил акколаду. [193] Твой Ганс тоже вел себя как храбрец, я обязательно обращу внимание Гроссвальда на это.

— Из-за него я и приехал. — Дитрих поведал, что случилось в деревне. — Одна часть крэнков заявляет, что Ганс поступил правильно, несмотря на волю своего господина. «Спасает нас от алхимика», как выразились они.

Манфред, восседая на походном стуле, сложил руки под подбородком.

— Понимаю. — Он хлопком подозвал слугу и взял конфету с поднесенного ему подноса. — А крэнки Гроссвальда? — Он махнул слуге в сторону Дитриха, но священник отказался от угощения.

— Они кричат, что Ганс своим неповиновением нарушил естественный порядок, а это противно им превыше всего. Я подозреваю, что есть и другие точки зрения. Пастушка разгневана на Ганса, но употребит свое влияние на то, чтобы свергнуть Гроссвальда, которого считает виновным в бедственном положении, в котором очутились пилигримы.