Искатель. 1989. Выпуск №1

Пришли иные времена. Перед своим взором мысленно выстраиваю я теперешнюю журналистскую братию и не вижу там подобных подвижников. На Вас обращена последняя надежда старика. Да, я старик, но еще бодр, крепок духом и разумом. Я работаю в учреждении под названием «УПОСОЦПАИ». С некоторых пор мой родной коллектив лихорадит. Сердца смятены. У многих начался нервный тик!

В чем же причина этой напасти, спросите Вы? Отвечу: событие на первый взгляд пустяковое, ничтожнейшее, тем не менее таящее в себе ядовитое жало. В наши ряды затесалась новая сотрудница по фамилии Камеронова К. Г. Кто она и откуда — для всех тайна. Информированные круги намекают на ее принадлежность к каким-то ревизионным органам. Моя стариковская точка зрения на ревизию такая: ревизуй! Ревизуй открыто, нелицеприятно, грозно! Накажи нас, если мы не правы, но не мучь неизвестностью!

Что же касается К. Г. Камероновой, то вот уже полгода она третирует коллектив несносными починами. Ежедневное протирание набережной, полировка решеток и сметание пыли с листьев в Саду напоминает нам деятельность небезызвестного Сизифа и равна ей по производительности! Уж ежели называть К. Г. Камеронову агентом (это словечко прочно вошло в лексикон нашего коллектива с появлением упомянутой особы), то я склоняюсь к мнению, что агент этот прислан к нам отнюдь не ревизионной комиссией, а кое-кем другим. Кем, спросите Вы? Уж не теми ли полчищами буржуазных шакалов шпионажа, которые алчут нашей погибели?.. Может быть, может быть… Я не отрицаю и не утверждаю ничего. Подчеркиваю лишь один нюанс: НАШ, ПРОСТОЙ организатор, руководитель не станет так планомерно и садистски издеваться над людьми, как К. Г. Камеронова!

Прошу высокоуважаемую прессу в Вашем лице, Эльбрус Владимирович, вмешаться в творимое бесчинство.

С уважением.

P. S. По вполне понятной причине не называю своего настоящего имени, скрыв его под псевдонимом «Проницательный».

Эльбрус Бульбин был молод, по нынешним временам, почти мальчик, всего сорока пяти лет от роду, однако имя его не без оснований называли в первой десятке городских журналистов. Он снискал славу на поприще популяризации искусства, в котором разбирался неплохо, почти профессионально.

Прочитав странное послание «Проницательного», Бульбин долго хохотал: его насмешила жеманная высокопарность стиля, а также предположение, что в «УПОСОЦПАИ» работает нахальный агент вражеских разведок. Однако, отсмеявшись, Эльбрус решил все-таки разузнать, в чем там дело. Вспомнив об опыте Шушунди и Кулова-Сицкого, он решил законспирироваться и под маской простого горожанина прогуляться по набережной туда-сюда, послушать разговоры, может быть, заглянуть в само учреждение. Так он и сделал.

На известной набережной народа не было и никто ничего не протирал, однако у подъезда учреждения стояла черная служебная «Волга» с подцепленным к ней странным агрегатом, очень напомнившим Бульбину двадцатилитровый молочный бидон на колесиках. Журналист осторожно заглянул внутрь машины. Там в тоске курил «Беломорканал» злой и замученный шофер. На заднем сиденье громоздились ведра типа подойников, кучи тряпья, большие ржавые вилы и три детских лейки. Стараясь не выдать веселого интереса, Бульбин осторожно спросил:

— Вы, вероятно, упосоцпаевец?

— «Упо», — мрачно кивнул водитель и закашлялся.

— А кого же вы возите? Начальника?

— Возил я начальников! — с прорвавшейся ненавистью признался водитель. — Теперь инвентарь вожу. А Пал Васильич, больной, между прочим, человек, пешком мается!

— Кто же довел вас до жизни такой?

— Вон, — не оборачиваясь, указал большим пальцем через плечо на заднее сиденье водитель. — Вон что довело. Все моем, моем… Конца этому мытью нету! А чего их мыть-то! Простояли тысячу лет без мытья и еще простоят! Что их, гладит кто, пыль проверяет?!

— Кого же вы моете?

— Всех моем. Грифонов отмыли, сфинкса отполировали, теперь вот на львов перебрасывают.

Шофер хотел выплюнуть окурок в окно, но вдруг, дернувшись, опомнился, погасил его о подошву и спрятал в карман.

Эльбрус бросил взор на фасад здания, который не носил признаков человеческой заботы: краска висела клочьями, колонны посерели и кое-где покрылись мхом, опасно покосившийся балкон чудом держался на одном железном костыле. В голове Бульбина мгновенно возникло название для будущей статьи: «У семи нянек дитя без глазу».

Решив довести свое расследование до конца, он вошел внутрь учреждения. Там его чуть не сбили с ног бегающие взад-вперед сотрудники. Весь вестибюль был запружен людьми, одетыми странно, по-бедняцки, как обыкновенно одеваются люди умственного труда, едущие помогать колхозу.

Бульбин решил подняться по лестнице, посмотреть, что делается там, и столкнулся со старичком благородной наружности в ермолке. Старичок бережно держал в руке изящную метелку из куриных перьев и продолжал начатый, видимо, давно сердитый разговор:

— …Он назвал меня «папаша»! Хам! Я вам не «папаша», милостивый государь!

Бульбин машинально перевел взгляд на руку Брюнчанского (а это был он) и увидел застарелое чернильное пятно на среднем пальце. Он вспомнил, что анонимное послание было написано именно лиловыми чернилами.

— Па-азвольте-ка, сударь, пройти! Не видите — человек торопится на работу! — обратился старичок к Бульбину и взмахнул метелкой над головой.

Бульбин ласково взял его за локоток.

— Товарищ, — интимно спросил он, — известно ли вам, что друг вашего гимназического детства Д. Д. Кулов-Сицкий, в прошлом мелкий полицейский репортер, служил во врангелевской контрразведке?

— Это провокация, — бодро сказал старичок. — Немедленно отойдите от меня. Дайте заняться, наконец, делом! Видите — я работать тороплюсь?

— Это львов мыть? — поинтересовался Бульбин.

— А хоть бы и львов! — запальчиво воскликнул старичок. — По-вашему, их мыть не надо? Данаиды, милый юноша, вообще наполняли водой бочку без дна и остались в истории!

— Ага, — понимающе кивнул журналист, — вы не хотите потерять свой шанс!

— Вы негодяй, — напыщенно сказал старичок и, взяв метелку наперевес, как берданку, потребовал: — А покажите-ка документы!

Но тут снизу кто-то крикнул:

— Брюнчанский, хватит волынить! Работать поехали!

Старичок, тут же забыв о Бульбине, козликом поскакал вниз.

А Бульбин, сохраняя маску дипломатического бесстрастия, поднялся в конференц-зал (бывшую спальню супругов Зениных-Ендрово).

Когда Бульбин увидел, что там происходит, настроение его из веселого сделалось мрачным и даже злым. Картина, явившаяся взору журналиста, была такова: в глубине бывшей спальни, на самодельной сцене, остолбенело стояла рослая дама в наброшенном на плечи зеленом пальто с рыжей лисой. Позади нее, на стене, висели огромные берестяные лапти. У ног были брошены гусли. Два молодых бородача уныло суетились вокруг дамы, то расправляя складки ее пальто, то по-новому поворачивая гусли, а из зала на сцену зорко смотрел бородатый синеглазый старец. То был патриарх живописи Василий Семенчук. Время от времени он властно поводил в воздухе массивной тростью, ассистенты, понимая старца без слов, покорно перевешивали лапти или пристраивали рядом с гуслями золотую братину.

В преклонном возрасте ему понравилось величать себя воинствующим реалистом. Однажды он устроил скандал на выставке Пикассо: возмущенный увиденным, стучал тростью по эрмитажному паркету и вопил: «Я р-русский художник и сраму не допущу!»

Бульбин наблюдал за Семенчуком из-за колонны. Он понял, что патриарх затевает новое полотно, и даже приблизительно угадывал, как оно будет называться: «Ветер радости» или «Грядущее с нами».

— Лапоточки чуть левее, — строго ронял маэстро. Во-от так, молодцом, ребяты-ы! Ты, Федя, запиши: фон у нас будет ультрамариновый и сепии туда чуток, сепии…

Капиталина Камеронова, обалдевшая от царившей вокруг нее ажитации, стояла по стойке «смирно». Все, что произносил художник, казалось ей непонятным и угрожающим: