Миры Уильяма Тенна. Том I

Он говорил: «Ноль, два, три, четыре. Ноль, два, три, четыре.»

Разве это не совсем как в ВСЗ? И не только в них, а в любой армии где и когда угодно? Лучшие умы и огромные деньги вкладываются в создание чрезвычайно необходимого продукта, точно соответствующего заданию, а затем, уже на низшем уровне армейского использования, с этим продуктом делается нечто такое, что может полностью его обесценить. Я был уверен, что чиновники, которых так заботило отношение блондинки в приемной к ее служебным обязанностям, не имели никакого отношения к ветеранам ВСЗ, гоняющим взводы заменителей солдат по плацу. Я представил себе эти узкие и злобные умы, ревностно гордящиеся своими предрассудками и своими ограниченными и мучительно приобретенными военными знаниями, и то, как они преподносят таким же новичкам, что и сидящие передо мной четверо, первое представление о казарменной жизни, первый взгляд на то, что их ждет «снаружи». Какой идиотизм!

Но так ли это? Можно взглянуть на это иначе, даже не принимая во внимание тот факт, что для такой работы армия могла выделить лишь слишком старых физически и слишком закостеневших умственно солдат, непригодных для любых других обязанностей. Дело заключалось в чистом прагматизме армейского мышления. Боевые периметры — места ужасов и мук, а передовые зоны, где действуют «рогатки», еще хуже. Если люди или материалы там не выдержат, это может обойтись очень дорого. Так пусть эти срывы произойдут как можно ближе к тылу.

Быть может, в этом есть смысл. Быть может, есть логика в том, чтобы изготовлять живых людей из плоти мертвецов (а человечество уже достигло черты, за которой ему нужно получать подкрепление хоть откуда-нибудь!) с огромными затратами и при помощи технологии, обычно ассоциирующейся с ватой и самыми тонкими инструментами часовщиков, а затем делать резкий разворот и швырять их в самое грубое и уродливое из возможных окружений, которое обращает их тщательно привитую лояльность в ненависть, а тонко сбалансированную психологическую настройку в невротическую чувствительность.

Не знаю, умно это по своей сути или тупо, и даже рассматривалась ли проблема как таковая армейским начальством из числа тех, кто принимает решения. Я видел лишь собственную проблему, и мне она казалась огромной. Я вспомнил, как совсем недавно относился к этим людям, и мне стало до тошноты стыдно. Но воспоминание подсказало мне идею.

— Скажите-ка мне вот что, — предложил я. — Как вы назвали бы меня?

Они удивились.

— Вы хотите знать, как я называю вас, — пояснил я. — Но скажите сперва, как вы называете таких людей, как я, тех, кто был… рожден. У вас наверняка есть собственные эпитеты.

Ламед ухмыльнулся так, что его зубы блеснули полумесяцем на фоне смуглой кожи.

— «Реалы», — ответил он. — Иногда мы называем людей «реалами».

Потом заговорили остальные. Нашлись и другие клички, много других кличек. И они захотели, чтобы я услышал их все. Они перебивали друг друга; они выплевывали слова так, словно каждое было ракетой или снарядом, и они выстреливали их в меня, с ненавистью глядя мне в лицо и оценивая удачность попаданий. Некоторые из прозвищ оказались забавными, некоторые весьма злобными. Мне особенно понравились «живородки» и «утробники».

— Ладно, — сказал я через некоторое время. — Полегчало?

Они все еще тяжело дышали, но им стало легче. Я это видел, а они это понимали. Атмосфера в классе слегка разрядилась.

— Во-первых, — сказал я, — я хочу напомнить, что вы все взрослые парни и все такое прочее, и можете сами о себе позаботиться. Отныне и навсегда, если мы вместе зайдем в бар или лагерь отдыха, и кто-то примерно вашего ранга произнесет слово, которое вам послышится как «зомби», вы имеете полное право подойти к нему и начать разбирать на части — если сможете. Если же этот некто, что вероятнее всего, окажется примерно моего ранга, то разбирать его на части стану я, потому что я весьма чувствительный командир и не люблю, когда моих людей оскорбляют. И всякий раз, когда вы решите, что я обращаюсь с вами не как со стопроцентными людьми, полноценными гражданами нашей солнечной системы, и так далее, я разрешаю подойти ко мне и сказать: «Послушай, ты, грязный утробник, сэр…»

Все четверо улыбнулись. Улыбки были теплыми, но они медленно, очень медленно угасли, а глаза их снова стали холодными. Они смотрели на человека, который, в конце концов, отличался от них. Я выругался.

— Все не так просто, командир, — заметил Ванг Хси. — К сожалению. Вы можете называть нас стопроцентными людьми, но это не так. И любой, кто назовет нас нулями или тушенкой, имеет на это определенное право. Потому что мы не столь хороши, как… как маменькины сынки, и мы об этом знаем. И мы никогда не станем настолько хороши. Никогда.

— Про это мне ничего не известно, — ощетинился я. — Да вы знаете, что некоторые ваши технические данные…

— Технические данные, командир, — мягко возразил Ванг Хси, — не делают из нас людей.

Сидящий справа от него Вейнстайн кивнул, немного подумал и добавил:

— А группы людей не составляют расу.

Теперь я понял, куда движется разговор. И мне захотелось вырваться из этой комнаты, прыгнуть в лифт и выбежать из здания, пока кто-нибудь не произнес еще одно слово. «Приехали, — подумал я. — Все, парень, деваться некуда». Я поймал себя на том, что сижу, раскачиваясь из стороны в сторону. Тогда я слез со стола и вновь начал расхаживать.

Ванг Хси не успокоился. Мне следовало догадаться, что он не успокоится.

— Заменители солдат, — сказал он, поморщившись, словно эти слова прозвучали впервые. — Заменители солдат, но не солдаты. Мы не солдаты, потому что солдаты — мужчины. А мы, командир, не мужчины.

На мгновение наступила тишина, потом меня прорвало, и я рявкнул, надрывая легкие:

— Да почему вы решили, что вы не мужчины?

Ванг Хси посмотрел на меня удивленно, но ответил опять негромко и спокойно:

— Вы знаете почему. Вы ведь видели наши спецификации, командир. Мы не мужчины, не настоящие мужчины, потому что не можем воспроизводить себе подобных.

Я заставил себя сесть и осторожно опустил трясущиеся ладони на колени.

— Мы стерильны, как кипяток, — услышал я голос Юсуфа Ламеда.

— Во все времена множество мужчин, — начал я, — не могли…

— Дело не во множестве мужчин, — прервал меня Вейнстайн. — Эта проблема касается нас всех.

— Нулем ты был, и в нуль обратишься, — пробормотал Ванг Хси. — Могли хотя бы некоторым из нас дать шанс. У нас могли получиться не такие уж и плохие дети.

Роджер Грей шарахнул по стулу огромным кулаком.

— В том-то и дело, Ванг! — яростно воскликнул он. — Дети могут оказаться слишком хороши. Наши дети могут получиться лучше — и что тогда станет делать эта гордая и заносчивая раса реалов, которая так любит наделять низшие существа кличками?

Я сидел, снова глядя на них, но теперь видел совсем другую картину. Я видел не медленно ползущую ленту конвейера с человеческими органами и тканями, над которыми корпят усердные биотехники. Я видел не помещения, где десятки взрослых мужских тел плавают в питательном растворе, подключенные к обучающей машине, которая круглые сутки вдалбливает в них тот минимум необходимой информации, без которой это тело не сможет заменить человека на самом кровавом участке боевого периметра.

На этот раз я увидел казармы, полные героев, причем многие из них в двух или трех экземплярах. И сидят они, кляня судьбу, как клянут ее в казармах на любой планете, будь ты на вид герой или нет. Но их проклятия вызваны унижениями, которые прежде солдатам и не снились — унижениями, затрагивающими саму суть человеческой личности.

— Значит, вы полагаете, — проговорил я негромко, несмотря на заливающий лицо пот, — что вас сознательно лишили способности воспроизводить себе подобных?

Вейнстайн скривился:

— Пожалуйста, командир. Только не надо сказок.

— Вам никогда не приходило в голову, что сейчас главной проблемой нашего вида стало размножение? Поверьте, парни, что сейчас только об этом и говорят. Школьные дискуссионные команды на окружных соревнованиях обсуждают эту тему от корки до корки; каждый месяц даже археологи и ботаники, изучающие грибы, выпускают книги, где пишут об этом со своей точки зрения. Каждый знает, что если мы не справимся с проблемой воспроизводства, то эотийцы нас уничтожат. Неужели вы всерьез думаете, что при подобных обстоятельствах хоть кому-то будет сознательно отказано в возможности иметь потомство?