Витязи из Наркомпроса

Раздался далеко разнесшийся в свежем утреннем воздухе звон колокола у железнодорожного переезда, по которому неторопливо шествовал на ильинское озеро красногалстучный строй.

«Пионэры…, — тепло подумал, глядя на них, Бекренев. — Идите вы в жопу, пионэры!» (так в тексте)

… Откуда этот паровоз вылетел, Бекренев сразу и не понял. Но командирским взором охватил все сразу: и испуганных мальчишек на переезде, и раскинувшую руки, как наседка, пионервожатую, и перекошенное лицо дежурного по переезду в красной фуражке, и мчащийся из-за резкого поворота тендером вперед резервный паровоз — а когда паровоз таким образом едет, то пыль угольная летит машинисту с тендера в лицо, и он в своей рубке мало что видит…

И Бекренев понял: ничегошеньки он сделать уже не успевает.

Да и надо ли что-нибудь тут делать, господа? Ведь между взрослым гадом и юной гадиной разница, в общем и целом, не так уж и велика? вырастут эти пионэры (так в тексте), и будут, как их старшие товарищи, русских людей расстреливать да насиловать…

А предавать своих родных отцов они и так уже готовы! Павлики Морозовы, пар иху мать бле… «Будь готов! Всегда готов!» Морлоки.

Пусть их.

И тут шкраб Бекренев окончательно и бесповоротно понял, что ничего изменить он уже не успевает. Просто не в силах он что-либо изменить! Нечего даже и пытаться.

Вздохнул тяжело и печально.

И рыбкой, отчаянно прыгнул вперед, прямо под гремящие паровозные колеса, сбивая с рельсового пути пионэров (так в тексте) на осыпанную балластным гравием обочину, как кегли в кегельбане…

Последним, кто покинул свой земной кров в это летнее утро, был о. Савва, в миру же гражданин Охломеенко Савва Игнатьевич, в недавнем прошлом бывший лишенец, однакоже благодаря Сталинской Конституции ныне восстановленный во всех гражданских правах, в том числе праве быть избранным да хоть бы и в самый Верховный Совет Союза ССР. Произошло это относительно позднее появление из чрева земного на свет Божий не токмо от того, что жил от места своего нынешнего мирского служения о. Савва ближе, чем иные наши герои, а вследствие его, по словам матушки Ненилы Васильевны, завсегдашней копошливости (так в тексте).

Проснулся-то он спозаранку: вновь переодел вдругорядь описавшую его, да так и не проснувшуюся малую, переоделся сам, решив, что ложиться уж поздно, смотался до керосиновой лавки Нефтесиндиката, отстояв совсем по утру коротенький, всего-то часика на полтора, хвост. Затем удачно перехватил прямо у трамвайной остановки молошницу (так в тексте), приехавшую в столицу из недалекого подмосковного Теплого Стана, и для почину за недорого купил у неё и парного утреннего удоя молока, и деревенского творога. Забежал по дороге в булошную (так в тексте), прихватив там свежего, ещё теплого ситничка, и потом уж метнулся к себе в подвальчик, заварив для просыпающихся чад целую кастрюлю гречневой каши…

Что же, спросите вы, делала в это время матушка Ненила? А спала. Она всю ночь зарабатывала для семьи хлеб насущный, срочно перетолмачивая (так в тексте) на великорусский для Бюро Переводов НКВТ какие-то технические каталоги с немецкого, а для супруги их благодетеля-застройщика, пустившего многодетную семью пожить из чистой милости (и пятьдесят рублей в месяц) в сырой да темный подвал — любовный роман с французского.

Зря, что ли, девица Ненила в свое время закончила епархиальное училище по успеваемости да прилежанию первой ученицей, за это увенчанная большим бантом «с шифром» Августейшей Попечительницы, да вдобавок получила из архирейских холеных рук Похвальный Лист с золотыми буквами? Вот, правильно говорила матушка-настоятельница: девочки, учитесь старательнее, ибо лишних знаний не бывает! Казалось бы, зачем немецкий да французский будущей провинциальной мелитопольской попадье? Ан, вот языки-то и пригодились.

Поскольку же оставшийся ныне без места (бывшему служителю культа не место в советской школе!) о. Савва, всю их семейную жизнь бывший не только надежей (так в тексте) и опорой, но и кормильцем, возможности зарабатывать денежки ныне был лишен… Нет, черного труда о. Савва вовсе не чурался, ибо даже Сам Господь ремеслом плотницким в Галилее отнюдь не брезговал. Да надорвал о. Савва свою могутную (так в тексте) спинушку, подставив её под рухнувшее в недобрый час бревно, как на грех, придавившее оплошного, совершенно незнакомого ему мужика. Мужика-то о. Савва, положим, спас, а себя самого мало что не погубил. Еле откачали.

Хуже того, теперь ничто, тяжелее ложки, поднимать ему докторами было строго заборонено. Счастье о. Саввы, что в Наркомпросе вдруг открылась вакансия разъездного инспектора. Стаж-то педагогический у гражданина Охломеенко на третий десяток пошел! Ибо преподавал он в своей сельской школе чистописание, арифметику, географию с природоведением да отечественную историю, а по воскресеньям — Закон Божий и духовное пение.

Чесно говоря, и в семинарию-то юный попович Саввушка шел именно затем, чтобы и стать, собственно, народным учителем. Была предусмотрена такая возможность: окончив курс, сан отнюдь не принимать, как поступить в свое время планировал сам Сталин (да выгнали его, пришедшего на экзамен по гомилевтике на руках, и с экзамена, и из семинарии. А и то верно, был бы Джугашвили хорошим педагогом! А коли сан он принял, так верно и архирейский клобук бы примерил! И был бы у нас еще один святитель, стойно Иоанну Кронштадскому.))

Однако же матушка юного семинариста Саввы стояла перед выпуском перед отроком на коленях, дабы не рушил он славный род священнический, который непрерывно прослеживался в приходских книгах ажно (так в тексте) со времен царя Бориса Годунова. Не ослушался родительницы уступчивый юный Савва, и стал он нести народу православному тот самый опиум… «Религия, есть опиум народа!»

А что такое опиум? Лекарство это, обезболивающее. От нестерпимой душевной боли, от которой порой умирают.

И мотался ненастными осенними ночами о. Савва по бескрайним малорусским степям, терпеливо исповедуя да причащая умирающих, радостно венчал и крестил, сокрушенно отпускал чужие грехи, даруя с Божьей помощью желанный покой исстрадавшимся людским душам.

Его же страданий не видно было никому…

Как там у Некрасова, помните ли? «Ценой, которою священство покупается…»

А что за цена-то? Обычная. Хочешь, семинарист, сан принять? Тогда как можно быстрее, брат бурсак, женись, а нет, так принимай монашеский постриг. Будешь иеромонахом, черным духовенством.

Но матушка Саввы так хотела внучат…

Вот и поехал бурсак Саввушка со други своя, иными семинарскими выпускниками, на смотрины юных епархиалок, похожих друг на дружку, как матрешки: этакие все, как одна, румяные, щекастые да тугие, как налитые соком малороссийские вишенки — ущипни, так спелым соком брызнет!

Просто глаза разбегаются… И быть бы Охломеенко женатому на одной из этих аппетитных малороссийских Оксан, которые к сорока годам чудесным образом превращаются в горластых разбитных теток, которым похрену, на котором боку у тебя сегодня епатрахиль («Ежели у меня епатрахиль на левом боку, то, учти, матушка, грозен я ныне… — А ежели у меня сегодня руки в бок, то мне похрен, батюшка, на каком боку у тебя сегодня епатрахиль!»), но увы! по семинарской привычке забежал он за сарай, чтобы выкурить в кулак самокрутку, свернутую из оторванного кусочка «Епархиальных ведомостей» да набитую ядреным хуторским самосадом…

И увидал там, в уголочке, горько рыдавшую страшную, как карамора, ужасно нескладную голенастую девицу, крепко прижимавшую к своей тощей груди Похвальный Лист с золотыми буквами, насквозь промокший от горьких девичьих слез… Ну, доказала всем, что не дура, а дальше что? Кому она такая нужна?

«Что же? — подумал добрый Савва, — морда у неё верно, что овечкина, да ведь душа-то человечкина? (так в тексте) Не пропадать же ей, в самом-то деле?»

Да взял и женился на бесприданнице, круглой сироте Нениле.

Да и как бы не шибко прогадал. Женой она оказалась очень хорошей: колотила Савву не чаще двух раз в седьмицу. И каждый раз не просто из злобы, но токмо исключительно по делу. («Почто, долгогривый, ты опять бесплатно венчаешь? Ну, я еще понимаю, отпевание усопшего… Грех иной раз с сирот и деньги-то брать. Но свадьба?! На бутылку у них, иродов, всегда найдется, а чтобы попу заплатить, так нет?!»)