Операция «Гадюка» (сборник)

— Как видишь, упустил. И я не спросила.

— Принести еще кофе?

— Давай.

Я принес две чашечки и поставил на стол.

— Что же мне теперь делать? — спросил я.

— Наверное, ничего, — сказала Катрин. — А может быть, ждать, не вернется ли он снова?

— Он может вернуться?

— Одно время мне снился один и тот же сон, правда, с вариациями, раз сто. Он мне так надоел, что я боялась идти спать.

— И о чем был сон?

Катрин задумалась. Я видел, как в ней борется желание поведать мне правду или, воспользовавшись случаем, удариться в какую-то выдумку.

— Сон был о том, — решилась она наконец, — как мы с тобой расстаемся. По моей вине.

— Вот это уже интересно.

— Но в отличие от твоего сна мой — чистая правда.

— Мой сон тоже был чистой правдой.

— Неужели не понимаешь, что твое подсознание боролось с невозможностью объяснить с помощью Дарвина и Тимирязева некоторые свойства твоего организма?

— Значит, свойства существуют?

— Разумеется.

— Это уже шаг вперед. А может, допустить, что я космический подкидыш?

— Есть такая версия, — спокойно ответила Катрин.

Я готов был ее разорвать — еще не хватало, чтобы и она оказалась пришельцем, готовым утащить меня с Земли.

— Не думай, что я — космический странник, — сказала Катрин. — Но сейчас я тебе расскажу мой сон и боюсь, что ты повернешься и уйдешь. А мне этого не хочется.

— Тогда не рассказывай.

— Я должна. Я обязана.

— Ну ладно, Катюша, если тебе не хочется.

— Сон такой: я работаю в Институте экспертизы.

— Нашла чем удивить!

— Но ты ни разу не удосужился спросить, чем мы занимаемся.

— Я знаю. Теорией криминалистики.

— Лучше бы спросил, чем гадать.

— Это секретная фирма.

— Настолько, насколько идиотов не пускают внутрь, чтобы они не сломали ценные часики.

— Значит, тебе рекомендовали познакомиться с космическим уродом? — догадался я. И мне стало грустно. Лучше бы я улетел.

— Рекомендовали, — сказала Катрин.

Чего ей стоило промолчать!

— Больше можешь ничего не говорить, — сказал я.

Катрин не стала возражать. Она смотрела на дождь, а я видел ее четкий профиль. Мне было видно, как блестят ее глаза, словно она собиралась разреветься.

— С моей склонностью к анализу… — начал я.

— С твоей чертовой склонностью все препарировать, словно перед тобой не люди, а бабочки!

— На этот раз в роли бабочки выступаю я. И мне, признаюсь, грустно. Потому что, если бы на твоем месте сидел некий гражданин Кошкин, я бы повернулся, ушел и забыл бы о Кошкине. А ты меня обидела.

— Честное слово, Гарик, я и не подозревала, что из этого выйдет. И если ты постараешься потерпеть немного, я расскажу тебе то, что знаю сама. Может, этого недостаточно, но по крайней мере ты будешь знать, какая роль в этом отведена мне.

— Господи, — сказал я, — капуччино здесь без сахара!

— А ты размешай.

— Не выношу капуччино.

— Тогда закажи себе водки.

— Ты лучше расскажи мне. Если это, конечно, сон.

— Конечно, сон! — Катрин облегченно улыбнулась. Больше всего на свете она боялась, когда я терял чувство юмора. Это было событием редким, но катастрофическим.

— Не тяни, я умираю, так хочу узнать, что вы обо мне знаете. То же, что мой гость? Или меньше?

— Ни черта мы о тебе не знаем! — призналась Катрин. — А как ты думаешь, дождик кончается?

Уголки ее полных розовых губ дрогнули.

— Только договорились — без слез, — сказал я. — Меня ведь обижает не то, что за мной кто-то наблюдает. За Пушкиным тоже наблюдало Третье отделение. Мне обидно, что некто изображает при этом нежные чувства и целуется со мной в подъезде, что я считаю более высоким проявлением любви, чем краткое свидание в квартире подруги Нелли.

— У меня нет подруги Нелли, — возразила Катрин.

— Тогда расскажи мне о подруге, которая велела тебе изображать чувства к отвратительному тебе существу!

— Ну, честное слово, честное-пречестное слово, я к тебе так отношусь… так отношусь, что ты просто глупый идиот, который не хочет ничего замечать! Если бы ты сказал, чтобы я поехала с тобой к подруге Нелли…

— Только не перегибай палку. Опошлить можно все, включая чувства. А склеить уже ничего нельзя. Так что, поплакав над черепками, расскажем жертве о тех ловушках, в которые она угодила.

— О каких ловушках?

— О твоих прекрасных синих глазах и твоих тонких щиколотках, о твоей высокой груди и очень красивых ушах…

— Гарик, мне нельзя этого рассказывать. Я нарушаю правила.

— Тогда не рассказывай.

— Я не расскажу, и ты улетишь на свою планету.

— Значит, в самом деле это не сон?

— Может быть, и не сон.

— Чем занимается твой институт?

— Всем на свете, — сказала Катрин.

— Чудесное объяснение! И что же вы можете сказать о падении популяции леммингов в Северной Норвегии?

— Если падение популяции вызвано необъяснимыми причинами, наш институт направит туда экспедицию или хотя бы одного специалиста.

— Точнее!

— А точнее — наш институт имеет дело с вещами, людьми и проблемами, которым нет разумного объяснения. И ищет им разумное объяснение.

— При чем тут я?

— Зачем задавать вопрос, если ты знаешь на него ответ? — спросила Катрин, взглянув наконец на меня. Глаза ее были глубоки и печальны.

— Какой ответ? — настаивал я.

— Наш институт получил сигнал о том, что в аспирантуре при Государственном историческом музее, в отделе археологии, трудится молодой человек, который обнаруживает странные способности. Настолько странные, что они были замечены его друзьями, и друзья рассказали о них знакомым, а знакомые своим женам, а их жены — своим приятельницам, а у одной из приятельниц муж трудится в нашем институте… До сих пор значительная часть информации попадает к нам таким вот первобытным путем.

— И тебя послали знакомиться со мной?

— С тобой не надо было знакомиться, — возразила Катрин. — При виде меня ты кинулся на бедную девушку, как птеродактиль на питекантропа.

— Никогда не видел, как птеродактили кидаются на добычу, но помню тебя на дне рождения Крогиуса. Это он про меня сообщил куда надо?

— Куда надо про тебя, насколько мне известно, не сообщали. Все шло на более низком, любительском уровне.

— И вы доверились информации, полученной таким путем?

— Мы не жалеем сил проверять. Порой открываются любопытные вещи.

— А теперь ты поняла, что исследование закончилось, что все оказалось банальным сном о пришельцах. И прощаешься с подопытным кроликом Юрием Гагариным, названным так в детском доме, потому что он имел счастье родиться в десятилетие героического полета первого космонавта. Знали бы мои крестные, как иронически обернется их предчувствие.

— Как бы мне хотелось так же шутить, как ты, — сказала Катрин. — А я не умею.

— Так плохо, мой следователь?

— Так плохо, потому что я потеряла тебя, мой Гарик. Ты не простишь мне того, что я познакомилась с тобой специально. Что я наблюдала за тобой.

— Ты наблюдала за мной?

— Все эти недели. С марта месяца.

— Ну и как?

— Гарик, пойми, мне очень плохо!

— Не капай слезы в капуччино. Кто будет допивать эту соленую бурду?

Катрин потянулась ко мне, но стол мешал — он умудрился встать точно между нами. Мне даже не пришлось отстраняться.

— Я, честное слово, очень расстроена. — Катрин старалась найти убедительные слова, чтобы я поверил, что лишь сначала она следила за мной, как за непонятной зверушкой, а потом уже общалась со мной, как с настоящим человеком. Я понимал ее и заранее знал все, что она хочет сказать. Но от этого моя обида на нее не проходила. Именно на нее, а не на идиотский Институт экспертизы, измышление нездорового ума. Институт не может целоваться, а Катрин целовалась сказочно, как самая страстная из десятиклассниц.

— Значит, сначала ты изучала, а потом заинтересовалась? — сказал я.

— Ты можешь издеваться надо мной сколько хочешь…