Миры Филипа Фармера. Том 07. Темный замысел

И все же были двое, победить которых она не могла. Один из них — Раделли, итальянский маэстро, автор «Istruzione per la scherma di spada a di sciabola» [56], опубликованной в 1885 году. Другой бесспорный чемпион — Савиньен Сирано де Бержерак.

Последний очень удивил Джилл. Дело в том, что фехтование во времена Сирано еще не достигло того уровня, когда его можно было назвать благородным искусством. Только в конце XVIII века оно стало приближаться к вершинам искусства. Сирано же умер в середине XVII века, то есть еще до изобретения фехтовальной рапиры, во времена, когда мужчины нередко дрались до смерти, когда техника боя была примитивной, хотя и впечатляющей. Правда, итальянцы разработали основы современного фехтования уже к началу XVII века, но эта школа получила всеобщее признание лишь к концу XIX столетия.

Таким образом, Сирано заработал репутацию величайшего бойца всех времен и народов, не посоревновавшись с мастерами более поздних веков, куда более изощренными. Джилл считала, что его репутация чрезмерно раздута; кто, в конце концов, знал наверняка, что знаменитый инцидент у Porte de Nesle [57] не выдумка? Никто, кроме самого француза! А он предпочитал об этом помалкивать.

Однако Сирано очень быстро научился всем последним тонкостям у Раделли и Барсоди. После четырех месяцев обучения он уже уверенно набирал больше очков, чем его учителя. А через пять — стал непобедим. Во всяком случае — до сих пор.

Сначала Джилл чувствовала себя скованной, но вскоре вернула прежний блеск и стала создавать для Сирано известную проблему. Но ей ни разу не удалось получить больше одного очка из пяти в шестиминутной схватке. Сирано всегда успевал заработать свои четыре раньше, чем она — одно. Это заставило ее думать, что и это очко он давал ей, только чтоб смягчить горечь поражения. Однажды после матча, во время которого она чуть не взбесилась из-за понесенного поражения, она обвинила Сирано в том, что он ее щадит.

— Даже если б я в вас влюбился и жаждал не нанести вам оскорбления каким бы то ни было способом, — сказал он, — этого я бы не сделал! Это было бы бесчестно, и хотя говорят, что в любви и на войне все дозволено, но мне такое не подошло бы. Нет, вы получаете свои очки честно, благодаря быстроте движений и мастерству.

— Если б мы дрались по-настоящему и острыми клинками, — воскликнула она, — вы бы убивали меня каждый раз! Вы ведь всегда наносите удар первым!

Он поднял маску и вытер лоб.

— Верно. Но смею надеяться, вы же не думаете вызывать меня на дуэль? Вы уже не сердитесь на меня больше?

— За тот случай на берегу? За него — нет.

— А за что же тогда, смею спросить?

Она ничего не ответила, а он поднял брови и пожал плечами в самой изысканной галльской манере.

Сирано был первым, это бесспорно. Как бы она ни практиковалась, как бы ни укрепляла свою решимость обогнать его, ибо он был мужчина, а она не хотела проигрывать ни мужчинам, ни женщинам, все равно ему она всегда проигрывала. Однажды, когда она принялась высмеивать его невежество и склонность к суевериям и тем самым привела в бешенство (сделав это нарочно), он атаковал ее с такой яростью, что нанесшей пять ударов за полторы минуты. Вместо того чтобы потерять голову, он стал еще более похожим на холодное пламя, двигался с уверенностью и быстротой, не допуская ни тени ошибки, выставлял стопроцентную защиту против каждого ее выпада.

В результате униженной оказалась она сама.

И вполне заслуженно, сказала она себе. Джилл тут же извинилась, хотя это было еще одним унижением.

— Я была совершенно не права, издеваясь над вашей необразованностью и вашими предрассудками, — сказала она. — Вы не виноваты, что родились в 1619 году, и мне не следовало подшучивать над вами из-за этого. Я поступила так только потому, что хотела разозлить вас до такой степени, чтоб вы стали делать ошибки в фехтовании. Это была гнусная затея. Обещаю вам никогда больше не повторять ее и приношу вам свои извинения. Ничего из того, что я говорила, не было сказано всерьез.

— Значит, все эти противности, которые вы мне наговорили, были просто шуткой? — спросил он. — Что-то вроде словесного приема, чтоб выиграть лишнее очко? И в этих, весьма болезненных для меня, словах не было ничего личного?

Она на мгновение заколебалась, а потом сказала:

— Я должна быть честной. Моя главная цель заключалась в том, чтоб вы потеряли голову. Но и мою собственную голову в этот момент тоже нельзя назвать холодной. В какое-то время мне и в самом деле показалось, что вы невежественный олух, ожившее ископаемое. Но во мне говорило лишь собственное мое раздражение.

А на самом деле вы далеко опередили свое время. Вы отвергли предрассудки и варварство своих дней настолько, насколько вообще можно отринуть культуру своего века. Вы были исключительным человеком, и я глубоко чту вас за это. И вы никогда больше не услышите от меня таких слов.

Она снова поколебалась немного, а потом спросила:

— Скажите, а это правда, что на смертном одре вы раскаялись?

Лицо француза побагровело. Он сделал гримасу и ответил:

— К сожалению, мисс Галбирра. Я и в самом деле заявил, что сожалею о‘ своем богохульстве и неверии, и попросил прощения у доброго Бога. Я, который был отчаянным атеистом с тринадцати лет! Я, который ненавидел толстых, омерзительных, лоснящихся от жира, вонючих, невежественных ханжей и паразитов — попов! И их бесчувственного, беспощадного, жестокого Бога! Но вы не знаете, вы не ведаете ужасов адского пламени и вечного проклятия! Откуда вам знать, каково это — ощущать, как ужас перед адом пронизывает тебя до костей, захлестывает с головой! Он ведь был заложен в нас с детства, его вбили в нашу плоть, в наши кости, в самые потаенные глубины наших мозгов!

А поэтому, когда я узнал наверняка, что умираю от комбинации омерзительнейшего заболевания с буколическим именем сифилис и удара по голове балкой, то ли сброшенной мне на голову врагом, то ли упавшей на меня случайно, то я, который любил, повторяю, любил все человечество… и особенно женщин… На чем я остановился?

Ах да! Зная наверняка, что я скоро умру, и ослепленный страхом перед дьяволом и вечными пытками, ожидавшими меня, я поддался своей сестре, этой беззубой суке, иссохшей злобной монахине, а также моему доброму, даже слишком доброму другу Ле Бре, и сказал: да, я каюсь, я спасу свою душу, и вы можете возрадоваться, моя добрая сестра и мой добрый друг, что я, наверное, попаду в чистилище, но вы своими молитвами спасете меня из него, ведь правда?

А почему бы и нет? Я был напуган так, как никогда не бывал напуган в жизни, и все же я не был убежден, что и в самом деле достоин вечного проклятия. У меня были некоторые сомнения, поверьте мне. А кроме того, ну какой вред от покаяния? Если Христос действительно готов спасти меня, причем совершенно бесплатно, заметьте, а рай и ад и в самом деле существуют, то я буду идиотом, если не попытаюсь спасти мою паршивую шкуру и бесценную душу.

С другой стороны, если после смерти человека все сущее превращается в пустоту, в ничто, то что я теряю? А свою сестру и этого суеверного, но добросердечного Ле Бре я могу осчастливить при жизни.

— Он написал пылкий панегирик после вашей смерти, — сказала Джилл. — И предисловие к «Путешествию на Луну», которое он издал через два года после вашей кончины.

— А! Я надеюсь, он не изобразил меня святым? — вскричал Сирано.

— Нет, он дал вам отличную характеристику благородного, но не так чтобы очень святого человека. Однако другие писатели… что ж, у вас наверняка было много врагов.

— И кто же попытался очернить мое имя и репутацию, когда я умер и уже не мог защитить себя? Кто эти свиньи, эти трусы?

— Не помню, — ответила Джилл. — Да и какое это сейчас имеет значение, верно? Кроме того, лишь немногочисленные ученые знают имена этих очернителей. К сожалению, для большинства людей вы лишь романтичный, хвастливый, остроумный, трогательный, немного донкихотствующий герой пьесы одного француза, написанной в конце XIX века [58].