Эскадра его высочества

— И как же так вышло? — покачал седеющей головой контр-адмирал Метример, новый командующий эскадрой.

Ему было о чем подумать.

15. КАПИТАН ФОРЕ

— Их сиятельство не принимают, — пролепетала горничная.

— И меня? — удивился Гюстав.

— Их сиятельство нюхают соль…

— Ну-ну. Сейчас мы утешим их сиятельство.

Люси действительно держала у носа какой-то флакончик, и глаза у нее были заплаканные.

— Ну вот, — сказала она. — Добился? Рад? Сколько Раз тебе говорила?

— Что?

— Что язык твой — враг твой!

— Но не твой же.

Люси покраснела.

Он отвел взгляд и стал смотреть на ее постель. На пышные подушки, вспоминая, свидетелями каких сцен они были, эти подушки. Очень хотелось вновь уложить на них Люси. Даже не уложить, а швырнуть. Чтобы испуганно, совсем не по-графски ойкнула. Вот такую, какая она сейчас есть, — злую, заплаканную, непричесанную. В этом кокетливом пеньюарчике, сквозь который так победно и так маняще проступает молодое тело… Ах, эти выпуклости, впадины, плавные изгибы! Сколько в них власти над мужчиной. Особенно — над стареющим…

— Не подходи, — с угрозой сказала Люси и попятилась.

— Можешь не опасаться, — сказал он. — В отличие от ордена, я чту права человека.

Люси сбавила тон:

— Гю! Пойми меня правильно.

Гюстав усмехнулся.

— Разве я понимал тебя когда-нибудь неправильно?

Он пододвинул стул, сел на него верхом, положил руки на спинку, а подбородок — на руки. И приготовился услышать неизбежное.

— Ну?

Люси взорвалась.

— Что значит это казарменное «ну»?! Сколько раз просила… Я не лошадь!

— Похоже, что мы расстаемся, — помог он.

— Расстаемся, — повторила Люси. — Если бы только в этом было дело!

— А в чем еще?

— Усатый птенчик, сорокалетний детеныш! Ты хоть на секунду задумывался о том, что из тебя сделают бубудуски? Перед тем как организовать Ускоренное Упокоение по четвертому разряду где-нибудь на Абораварах?

— Конечно. В благословенной нашей империи об этом невозможно не думать.

— Не смей строить из себя героя! Гюстав пожал плечами.

— Да разве я строю?

— А разве нет? Что, ты покаешься, будешь просить аудиенции у эпикифора? Не смеши меня!

Гюстав усмехнулся.

— Не буду.

— Почему?

— И то, и другое и вправду смешно. Сострадарии не умеют сострадать.

— Но ведь прощают же иногда.

— За это они изымают душу.

Люси села на кровать и расплакалась.

— Душу? Чурбан, солдафон! Я же тебя люблю. Так вот угораздило дуру! Даже ребенка хотела завести… Мальчика. Чтобы на тебя был похож. А ты ради красного словца, ради дешевой популярности в эскадроне, ради сомнительного удовольствия щелкнуть по носу люминесценция, не самого гнусного, кстати, — так вот, ради этого ты готов пожертвовать и своей жизнью, и нашими чувствами. Дамы и господа! Обратья и обратьи! Полюбуйтесь, какой я бесстрашный…

— Нет, — сказал он.

— Что — нет?

— Не ради популярности. Популярность — всего лишь способ, инструмент.

— Тогда ради чего?

— Да плохо живется в Пресветлой Покаяне. Мало того что у нас абсолютная по идиотизму монархия, вдобавок страну грызет еще и эта злокачественная опухоль, орден. Вот я и хотел показать из-за чего у нас плохо живется.

— Из-за сострадариев, друг мой, из-за сострадариев. Кто же не знает?

— Да много кто. Прежде всего — они сами. В большинстве своем.

— И ты решил объяснять бубудускам, что нехорошо быть бубудусками?

— Ну, в доступной форме.

— Это невозможно.

— Не скажи. Фанатиков готовят в монастырях ордена. Там с юных лет вдалбливают совершенно дикие догмы. Но если в них верят наставники, верят и наставляемые. На детей ведь действуют не столько сами доводы, сколько внутренняя убежденность того, кто их приводит. А что, если пастырей заставить усомниться? Для этого и нужно выставлять весь их бред в смешном виде. То есть в истинном свете. К чему, кстати, сострадарии и призывают.

Люси горестно рассмеялась.

— Конечно, конечно! Потерявшие веру обратья-наставники начнут готовить некачественную смену. Из-за этого порочная цепь прервется и орден рассыплется как… как…

— Как ржавая цепь, — подсказал Гюстав. — Да, так оно и случится. В конечном счете.

— Только этот конечный счет ордену предъявят тогда, когда нас на свете уже давным-давно не будет! Ты знаешь, где-то я читала, что любая диктатура рано или поздно пожирает себя. Но вот беда: начинает она всегда со своих лучших, лакомых частей. Тех самых, которые в принципе могли бы ее спасти. Понимаешь?

— Очень хорошо сказано. Кто написал?

— Не помню. Но лучшая часть Покаяны — это такие дуралеи, как ты.

— Спасибо.

— Не за что! Все подпрыгиваете, напоказ себя выставляете. Дабы вас ненароком не забыли скушать, да?

— Успокойся, я вовсе не собираюсь попадать в нежные лапы бубудусков.

— А куда ты денешься?

— Есть куда. Поедешь со мной?

— Нет.

— Почему?

— Я слишком избалованна. Суровый быт сделает из меня невыносимую ведьму.

— Ну, быт я как-нибудь обеспечу.

— Сомневаюсь. Требования к жизни у нас очень разные, господин гвардеец.

— Бывший.

Графиня покачала очаровательно растрепанной головкой.

— Ты никогда не перестанешь быть гвардейцем. Устроитель быта… Впрочем, главное не в этом.

— А в чем?

— Гю, я очень нужна отцу.

— Это я понимаю. Но разве ты можешь чем-то ему помочь?

Личико Люси страдальчески исказилось.

— Не знаю. Зато знаю, что с тех пор, как он прогнал Арно, у него никого не осталось. Ни-ко-го. Это же страшно!

— А ему кто-то нужен?

— Не смей говорить так! Ты не понимаешь! Его никто не понимает. Все его видят таким, каким он хочет выглядеть. Сухим, холодным, равнодушным. А внутри он совсем другой. Беззащитный…

— Кто, маршал?

— Представь себе. Беззащитный и очень добрый.

— Добрый?

Гюстав промолчал.

— Не далее как сегодня, он говорил о тебе.

— Вот как? Не ожидал.

— И зря. Папа вскользь упомянул твое имя и сказал, что границу с Поммерном перейти невозможно, лучше даже и не пытаться. Там все перекрыли фронтиеры, бубудуски и кавалерийские разъезды, а местное население вконец запугано и приучено доносить не задумываясь, рефлекторно. Не лучше дело обстоит и на границе с Муромом. До Драконьих гор и Альбаниса очень далеко. Так что остается…

Гюстав встал со своего стула и подошел к открытому окну.