Каллисто(дилогия) изд.1962

— Я работаю над переводом романа Льва Толстого, — сказал он. — С каким изумительным искусством он умеет в нескольких словах дать яркую картину нашей природы! Но переводить эти описания невероятно трудно. Возьмите, например, такой отрывок. Как перевести его на каллистянский язык так, чтобы читатели на Каллисто почувствовали пейзаж, как чувствуем его мы? «В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленая, первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое-где по березняку мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме». Как тут быть, если они не знают, что такое береза, ель и зима?

— Да! — только и нашел, что ответить Синяев. — Как же вы выходите из этого затруднения?

— На Земле, — сказал Широков, — мы упустили из виду, что очень многие слова непереводимы на каллистянский язык. Выход один. Я сделаю сейчас черновой перевод, с тем чтобы отредактировать его на Каллисто, когда буду лучше знать каллистянский язык, а Бьяининь овладеет русским. Тогда мы сможем составить русско-каллистянский словарь.

— Впоследствии, — заметил Синяев, — можно будет сконструировать электронную машину-переводчик. Все равно полного совпадения текстов не удастся добиться. Вы знаете, — прибавил он, меняя тему, — что Диегонь заболел?

— Знаю, но он скоро будет здоров.

— Что с ним?

Широков пожал плечами.

— Каллистяне все болезни сводят к расстройствам центральной нервной системы. И это, конечно, правильно. Но их диагнозы становятся несколько однообразными.

— Какие средства лечения применяет Синьг?

— Отдых, — ответил Широков. — Искусственный сон. У нас на Земле также применяют это средство, но не так часто, как каллистяне. У них оно универсально.

— Значит, Диегонь спит?

— Да, уже два дня.

— Я хотел вам сказать, что сам чувствую себя не совсем хорошо.

— Трудно двигаться? — быстро спросил Широков.

— Да, слабость какая-то. А как вы угадали?

— У меня самого такое чувство, что я ослабел. Как будто все стало тяжелее, чем раньше.

— И собственное тело кажется тяжелым? Может быть, они увеличили ускорение.

— Не думаю. Надо поговорить с Синьгом.

Синяев взял со стола книгу и взвесил ее на руке.

— Она стала явно тяжелее, — сказал он.

В дверь постучали.

— Войдите! — сказал Широков по-каллистянски.

В каюту вошел Ньяньиньг.

— Я не помешаю? — спросил он с обычной вежливостью.

— Нисколько, — ответил Широков. — Садитесь и примите участие в нашей беседе.

Каллистянин придвинул кресло и сел.

— Мы только что говорили, — сказал Синяев, — что все предметы на корабле стали как будто тяжелее.

— Это так и есть, — ответил инженер.

— Увеличилось ускорение?

— Нет, оно прежнее. Но мы летим уже со скоростью свыше ста девяноста тысяч километров в секунду, и, следовательно… (Читателю надо всегда помнить, что меры веса, расстояний и времени и т. п. на Каллисто совсем иные, чем у нас. Автор «переводит» все фразы каллистян, относящиеся к измерениям, во избежание путаницы.)

— Ах да! — воскликнул Синяев. — Я совсем упустил из виду скорость.

Широков вопросительно посмотрел на него.

— На звездолете сказываются законы относительности, в частности увеличение массы при скоростях, соизмеримых со скоростью света.

— Совершенно верно, — подтвердил Ньяньиньг. — Как сам корабль, так и все, что на нем находится, стало сейчас приблизительно в один и тридцать пять сотых раза тяжелее, чем было при старте. Когда мы достигнем скорости в вести семьдесят тысяч километров, масса увеличится ровно в два с половиной раза, а при конечной скорости корабля, которая, как вам известно, составляет двести семьдесят восемь тысяч, она увеличится в два и семьдесят семь сотых раза. (Увеличение массы от скорости тела является следствием из общей теории относительности и подтверждено опытом. Зависимость массы от скорости выражается формулой:

M = M0/v (1-v2/c2), которая дает заметный результат только при скоростях, соизмеримых со скоростью света. Когда скорость тела (V) равна скорости света (с), масса (М) становится бесконечной.)

— Такой вес, — сказал Широков, — может вредно сказаться на здоровье экипажа.

— Нашей наукой установлено, — ответил Ньяньиньг, — что постепенное увеличение веса до двух с половиной раз безвредно для человека. Диегонь доводит скорость до двухсот семидесяти восьми тысяч и, как я сказал, вес — до двух и семидесяти семи. Это уже не безвредно, но мы принимаем меры.

— Какие? — спросил Широков.

— Когда корабль достигнет скорости в двести семьдесят тысяч километров в секунду, его экипаж будет продолжать путь лежа, до момента наступления невесомости.

— Когда это произойдет?

— Через семь тысяч пятьсот ваших часов после старта с Земли.

Синяев быстро произвел подсчет на листке бумаги.

— По нашему счету, — сказал он, — это будет пятнадцатого марта.

— Почти ровно через три месяца, — сказал Широков. — Сколько же времени придется лежать?

— Двести семьдесят два часа. Но вам не будет скучно. Все это время вы будете спать.

— Я понимаю, — сказал Синяев, — звездолет летит в пустом пространстве и не нуждается в управлении. Но все же это рискованно.

— Я не точно выразился. Мьеньонь и я будем спать по очереди, на всякий случай.

— Вероятно, именно из-за увеличения массы вы остановились на скорости в двести семьдесят восемь? — спросил Широков.

— Отчасти поэтому, но были и другие причины, связанные с двигателями. Очень заманчиво лететь с ускорением половину пути, а вторую половину с замедлением, но пока это недоступно нашей технике.

— Но в этом случае корабль должен превысить скорость света, — недоуменно сказал Широков, который очень смутно знал выводы теории относительности.

— Существует мнение, что скорость света не является пределом, — ответил Ньяньиньг, — и ее можно превысить. Но на практике это не проверено. Пока считается, что при непрерывном ускорении корабль будет все время приближаться к скорости света, но никогда ее не достигнет.

— Парадоксы относительности, — заметил Синяев. — Мы сейчас проверяем на практике ее выводы.

Тревожная мысль мелькнула у Широкова. Он вспомнил, что для человека, движущегося со скоростью, близкой к скорости света, время должно идти медленнее, чем для находящегося на Земле. Пока они будут лететь на Каллисто и обратно, время Земли далеко обгонит время корабля.

— Ну и как, — спросил он, — сходится теория с практикой?

— Пока во всем.

— Значит, вернувшись на Землю, мы не застанем никого из тех, кого оставили? Перенесемся в будущее? Очень неприятно.

— Не понимаю вас, — сказал Ньяньиньг. — Вы же знали, что расстаетесь с Землей на двадцать пять лет. Что же вас сейчас встревожило?

— Я упустил из виду, что на Земле пройдет больше, чем двадцать пять.

— Это почему? — удивился Синяев.

— Когда мы вернемся на Землю, по земным часам?

— Через двадцать пять лет. Вы же это знаете.

— По-видимому, — сказал Синяев, — Петр Аркадьевич запутался в парадоксе времени. Это неудивительно, он не математик. Время полета вычислено для земного времени, но не для времени на корабле, как вы думаете. Мы будем лететь на Каллисто одиннадцать лет по часам Земли, но гораздо меньше по часам корабля. Для нас полет будет продолжаться немного больше трех лет. Вы вернетесь постаревшим лет на десять, а все ваши родные и знакомые постареют на двадцать пять. Это своеобразная премия за скуку полета.

— Действительно, — сказал Широков, — я не математик и плохо уясняю себе подобные парадоксы. Но я очень рад, что мои опасения ложны.

Синяев и Ньяньиньг засмеялись.

В последующие дни они внимательно следили за тем, как медленно, но непрерывно увеличивалась на корабле тяжесть всех предметов. Белый шар летел все быстрее и быстрее, приближаясь к моменту, когда двигатели остановятся и он полетит по инерции.