Двойная бездна

— А могли твои родственники догадаться сами, что сейчас они тебе навредят?

— Откуда же? Я бы им никогда не сказал. Никто ничего не знает, да и каша заварилась только сегодня.

— Действительно, — сказал Оленев и больше ни о чем не спрашивал.

— Что же мне делать? — взмолился Чумаков.

— Ничего, — сказал Оленев. — Выполняй обязанности дежурного врача, а утром разберемся. Поедем вместе. Я отпрошусь, а ты сам себе начальник, сам себя и отпустишь… Ладно, я пошел к своим детям. Привет!

— Привет, — рассеянно ответил Чумаков, думая о том, что хорошо бы сейчас заснуть, желательно — крепко, предпочтительно — до утра и лучше всего без сновидений. Или хотя бы совесть заснула на несколько часов, чтобы можно было собраться с мыслями и придумать что-нибудь.

И опять телефонный звонок, резкий, как удар бича. «Может, Сеня?» — подумал Чумаков, срывая трубку.

— Да. Я слушаю.

— Это я, — сказал женский голос. — Здравствуй, Вася.

— Ты? Не ожидал. Ну, здравствуй, Галя.

— У меня к тебе важный разговор.

— Ты звонишь из дома?

— Нет. Я у мамы. Все спят, я потихоньку. Мне трудно говорить, но надо решать. Я больше не могу так.

— Ты что-то предлагаешь?

— Да. Давай забудем.

— Это невозможно, — сказал Чумаков. — Может, вспомним?

— К чему? Если бы ты позвал меня тогда, я ушла бы с радостью. А сейчас поздно.

— Нет! — почти крикнул Чумаков. — Еще можно вернуть, начать сначала.

— О каком начале ты говоришь? — горько усмехнулась Галя. — У меня сын институт заканчивает, а ты…

— Ты жалеешь мужа, а он тебя не щадит. Почему ты должна мучиться?

— Не надо, — повторила Галя, — он отец моих детей, и пусть я не была счастлива с ним, но теперь поздно Искать виновных. Никто ни в чем не виноват. Я постараюсь забыть. Забудь и ты.

— Слушай, а это не он велел тебе позвонить?

— Нет, — сказала она, но ему показалось, что голос ее дрогнул.

— Это он, — сказал Чумаков. — Он обещал уничтожить меня, и он это сделает.

— Уезжай, — сказала Галя, — куда-нибудь уезжай. Ради меня, пожалуйста. Я тебя не забуду, только уезжай.

— Хорошо, — сказал Чумаков. — Я уеду.

— Я люблю тебя, — сказала Галя. — Я всегда тебя любила.

— Да, — сказал Чумаков.

— Ну, все, — сказала она. — Спасибо тебе. Прощай.

— Прощай, — сказал Чумаков и первым опустил трубку.

Боли не было. Ни сожаления, ни чувства утраты, ни раскаяния. Совесть затаилась в своей темной каморке и хоть посапывала обиженно, но молчала. Он давно ждал этого разговора, этих простых и коротких слов, после которых неминуемо должна была разверзнуться земля, и он, теряя опору под ногами, упал бы и долго падал в пустоте, уже ничем не связанный с прошлым и равнодушный к будущему.

«Ну вот и все, — подумал он. — Распад, разлад, разрушение. Что-то еще было, а теперь ничего. Так мне и надо. Вот и еще одна жизнь прошла. Это неправда, что у человека лишь единственная жизнь, у него их много, кончается одна, а сквозь нее уже проступает другая, непохожая, надо вовремя увидеть, понять ее и начать жить сначала… И все-таки эта, только что закончившаяся жизнь, была прекрасна. В ней были страсти, ревность, в ней было ожидание, еще несбывшегося, но возможного счастья, и что делать, если я всегда был убежден, что ожидание счастья — это и есть само счастье и лишь несбывшееся может быть по-настоящему прекрасным. Да, несбывшееся, ты прекрасно…»

Была ночь, в больнице тихо и Сумрачно, дежурного врача никто не звал, значит, больные спят, и постовые сестры прикорнули в креслах, и можно самому с чистой совестью вздремнуть до утра, если получится.

«С чистой, — усмехнулся Чумаков своим мыслям, — с каких это пор?»

Он поворочался на скрипучей раскладушке, покурил в темноте и, постепенно вступая в сон, не удивился, когда увидел, что опять сидит в кресле, туго спеленутый бинтами, и смотрит на подрагивающую от напряжения литую рукоятку вилки с четырьмя буквами «нерж».

«О чем ты думал раньше?» — печально спросила совесть.

Он никому не сказал, куда и для чего едет. Просто в отпуск, развеяться, насытиться фруктами, загореть дочерна и отдохнуть от этой чертовой хирургии.

Валентина встретила его в аэропорту, они узнали друг друга издали. Фотография, какой бы она ни была, никогда не передает живого человека — лишь застывшее мгновение, пусть самое распрекрасное, но одно-единственное, не передающее ни жеста, ни голоса, ни характера человека. Чумаков не разочаровался, он всегда был готов к худшему. Валентина понравилась ему сразу — молчаливая сдержанная женщина, она лишь улыбнулась и протянула руку. Чумаков пожал и ощутил скрытую силу, не физическую, а духовную, что ли, и это тоже понравилось ему.

У Валентины была своя машина «Жигули», приглашая, она открыла переднюю дверку, Чумаков бросил чемодан на заднее сиденье. Путь был долгий, прямое шоссе, проложенное в степи, поблескивало размягченным от жары асфальтом, надо было о чем-то говорить, и первый диалог давался нелегко. Она спросила, не устал ли он с дороги, он вежливо поблагодарил и вытащил из портфеля кедровую ветку с шишками —_: сибирский сувенир.

Простые вопросы, ответы на которые ровно ничего не значат — о погоде, о поселках, мимо которых проезжали, об урожае яблок в этом году — ритуал общения, первоначальная скованность. Они были не просто попутчиками, они искали дорогу друг к другу и кое-что выяснили в эти первые часы, когда жаркий пустынный ветер врывался в открытые окна, ровно гудел мотор и машина мягко катила вдоль редких пыльных тополей.

Недаром в своем объявлении Валентина поставила условие — трезвенник. Ее бывший муж не был подзаборным забулдыгой, но это, пожалуй, лишь осложняло их прежние отношения. Он возглавлял крупный завод, да и сама она занимала далеко не последнее место в социальной лесенке — руководитель рыбоводческой станции, ихтиолог. Как-то на заводе произошла авария, а директор в это время не выходил из запоя… Был суд, сейчас муж Далеко и вернется не скоро. Впрочем, теперь они разведены, она свободна, но от такой свободы хоть в петлю лезь… Нет, она не произнесла этих слов, Чумаков лишь уловил по интонации, что так оно и есть.

И он подумал, что его собственная хваленая свобода тоже в тягость ему.

Он вдыхал густой полынный воздух, вглядывался в мутный горизонт — где-то там, на неразличимой грани степи и неба, угадывались горы, вскоре они обозначались более четко, и вот, синие, размытые дымкой жары, с белыми шапками нетающих снегов, они встали над озером, и пыльный, накаленный солнцем городок замелькал одноэтажными домами Чумаков ни разу не был в этих краях, и на него, сибиряка весь этот унылый пейзаж подействовал угнетающе.

Уже потом, обжившись и притерпевшись, он понял нехитрую истину: земля всюду прекрасна. По-своему, по-разному — тундра, тайга, пустыня, равнины и горы — все это неповторимо.

Ее дом был окружен садом. Виноградные лозы, обремененные сизыми гроздьями, яблоки, большие, как дыни, и персики, крупные, как яблоки; ухоженные грядки, где кабачки и сладкий перец уживались с привычными помидорами.

— Простите, — сказала Валентина, — я не призналась сразу. У меня есть сын. Правда…

Чумаков ободряюще улыбнулся и она закончила:

— Он болен, это что-то наследственное. У него не свертывается кровь. Нет-нет, он очень милый мальчик, умный и добрый.

«Гемофилия, — тут же подумал Чумаков. — Это неизлечимо».

— Я рад, что у вас есть сын. Я люблю пацанов. Нет неизлечимых болезней, есть нерадивые доктора.

Мальчик лет десяти лежал на животе посреди комнаты, смотрел телевизор, читал книгу, пил лимонад из запотевшей бутылки — все это одновременно. К тому же он не забывал болтать ногами, дразнить котенка и почесывать черноволосую голову.

«Совсем как мой сынишка, — нежно подумал Чумаков. — Такой же юный оболтус».

— Айдар, — сказала Валентина, — у нас гость. Познакомься, это — Василий Никитич. Он поживет у нас. Ты не против?

— А он волокет в голубях? — спросил Айдар, хитро щурясь на Чумакова.