Птица малая

– Да. Вероятно. Что-нибудь в этом роде. Бизнес, связанный с импортом или финансами, вполне мог бы стать заменой.

– И вы чувствовали, что имеете полное право стать кем захотите, верно? Вы умны, образованы, усердно трудитесь. Вы заслуживаете быть тем, кто вы есть и что вы есть, и находиться там, где находитесь.

Отец Генерал не ответил, но и не оспорил справедливость этого утверждения, и Фелипе продолжил:

– А знаете, кем был бы я, если б не стал священником? Вором. Или даже хуже. Я уже воровал, когда Эмилио проявил ко мне интерес. Он знал кое-что об этом, но не знал, что я граблю автомобили. В девять лет. А к тринадцати я подучился бы достаточно, чтобы их угонять.

– А если бы к Эмилио Сандосу не проявил интерес Д. У. Ярбро? – тихо спросил Джулиани. – Кем бы стал Эмилио?

– Торговцем, контрабандистом – сказал Рейес, наблюдая за реакцией Джулиани, чтобы понять, известно ли ему это. – Грязный героин, поставляемый из Мексики через Гаити. Семейная традиция. Все они сидели в тюрьме. Его деда и зарезали там. Отца застрелили в мелкой гангстерской войне. Брат был убит за утаивание доходов.

Фелипе замолчал, прикидывая, имеет ли он право рассказывать это Джулиани. Кое-какие из этих фактов общеизвестны; досье Эмилио, вероятно, содержало эту информацию, а возможно, и большую.

– Знаете, – сказал Фелипе, пораженный сейчас резким контрастом между своей жизнью, жизнью Эмилио и жизнями людей вроде Винченцо Джулиани, рожденных для богатства, высокого положения, – до сих пор бывают минуты, когда вор, которым я почти стал, кажется мне более настоящим, чем священник, коим являюсь уже несколько десятилетий. Выйти из трущоб, получить образование – означает стать навеки чужаком…

Он замолчал, вдруг смутившись. Джулиани никогда не сможет понять, какую цену мальчики-стипендиаты платят за свое обучение: неизбежное отчуждение от семьи, переставшей тебя понимать, от своих корней, даже от себя самого, того первичного «я», каким был когда-то. Рассердившись, Фелипе решил больше ничего не рассказывать об Эмилио Сандосе. Пусть Джулиани спрашивает у того напрямую.

Но отец Генерал сказал:

– Итак, ты принимаешь правила и стараешься избегать унижений.

– Да.

– И ты чопорен и официален прямо пропорционально тому, насколько сильно чувствуешь себя не в своей тарелке.

– Да.

– Спасибо. Это многое объясняет. Мне следовало бы понимать…

Когда они повернули к Неаполю и сблизились с очередной лодкой, то услышали еще один громкий разговор на итальянском. Уловив что-то насчет бамбинос, Рейес раздраженно спросил:

– Хоть кто-то из этих людей ловит на самом деле рыбу? – Думаю, что нет, – добродушно ответил Джулиани. – Они, несомненно, разбираются в лодках, но не рыбачат. Озадаченный, Фелипе посмотрел на него:

– Вы знаете всех этих парней, не так ли?

– Да. Троюродные братья, главным образом. Когда Рейес это переварил, Джулиани усмехнулся.

– Не могу поверить. Мафия! Они мафия, верно? – сказал Фелипе, выпучив глаза.

– О, Бог мой. Я бы не сказал. Никто так не говорит. Конечно, я не знаю доподлинно, какой у них главный источник дохода, – признал Джулиани голосом сухим и мягким, как мука, – но вполне могу догадаться. – Взглянув на Фелипе, он едва удержался от смеха. – И в любом случае, мафия – это на Сицилии. В Неаполе это каморра. Означает то же самое, я полагаю, – задумчиво произнес он. – Забавно, не правда ли? Мой дед и дед Эмилио Сандоса занимались примерно одним и тем же. Теперь, когда я подумал об этом, Сандос немного напомнил мне моего деда. Он тоже был очаровательным человеком, когда находился среди своих, но был холоден и насторожен с людьми, которым не доверял или с которыми ему было неуютно. А я чувствовал, что удостоен чести быть в кругу его близких. И прошел бы по горячим углям ради моего деда… Поворот.

Фелипе был настолько ошарашен, что замешкался, и Джулиани пришлось дернуть его за плечо, убирая с пути реи. Он дал Рейесу время прийти в себя, а затем продолжил, вспоминая:

– Мой отец не был в этом замешан, но семейные деньги оставались такими же грязными. Я понял это, когда мне стукнуло семнадцать. Очень идеалистический возраст – семнадцать. – Отец Генерал бросил взгляд на Рейеса. – Никогда не перестаю удивляться разнообразию мотивов, по которым люди становятся священниками. Полагаю, что для меня обет бедности был изначально способом очиститься.

Он начал спускать кливер, а затем взял румпель, чтобы ввести яхту в док.

– Первый тендер, на котором я ходил под парусом, был подарком деда, купленным на грязные деньги. Если вдуматься, то эта лодка, вероятно, тоже куплена на них. И за них же приобретены уединение Сандоса и защита, в коей он нуждается даже сейчас, пока мы разговариваем тут. Вот почему мы в Неаполе, Рейес. Потому что моя семья владеет этим городом.

– Где вы научились делать такие перчатки? – спросил Эмилио у Джона.

Они сидели снаружи дома, по разные стороны деревянного стола, поставленного в зеленой тени виноградной беседки. Под конвульсивное стрекотание серводвигателей Эмилио упрямо поднимал со стола голыши, один за другим, роняя в чашку, затем вываливал их обратно, чтобы начать упражнение уже другой рукой; а Джон Кандотти тем временем подшивал последнюю пару перчаток.

Джон почти обрадовался, обнаружив в более ранней конструкции изъян: шов проходил слишком близко к рубцовой ткани между пальцами, натирая ее до крови. Это был удобный повод восстановить подобие мира. После того ужасного первого дня слушаний Сандос почти не разговаривал с ним – если не считать обвинений в том, что Джон не предупредил его.

– Я думал, вы поможете мне подготовиться к этому кошмару, – прорычал он, когда на следующий день Джон к нему подошел. – А вы позволили, чтобы я сунулся туда не готовым, – вы, сукин сын! Вы могли бы меня предупредить, Джон. Могли хотя бы намекнуть, о чем они станут говорить.

Джон растерялся.

– Я пытался! Черт, ну правда же! И в любом случае, вы знали, что произойдет…

Он тогда подумал, что Сандос его ударит, хотя это выглядело бы нелепо: маленький больной сердитый человек с искалеченными руками, напавший на здоровяка. Но Сандос развернулся и ушел. И больше недели даже не смотрел в сторону Джона.

Но в конце концов ярость улеглась, и сегодня Сандос выглядел усталым и подавленным. Утро выдалось трудным. Они обсуждали смерть Алана Пейса. Эдвард Бер предположил, что причиной могла стать аритмия. При вскрытии такие вещи не проявляются. Эмилио выглядел безразличным. Кто знает? Когда Джон предложил изменить конструкцию перчаток и сделать новую пару, Сандос вяло пожал плечами и, похоже, готов был сидеть с ним за одним столом – по крайней мере, пока Кандотти работает над новой моделью.

– Раньше я зарабатывал на жизнь, делая перчатки и туфли, – сказал Джон.

Эмилио поднял глаза:

– Когда я улетал, их производили на фабриках.

– Сейчас тоже. Но было время, когда немногочисленная группа людей задалась целью вернуть былое достоинство ручной работе, – сказал Джон и усмехнулся, скрывая смущение. – Каждый из нас овладевал каким-то ремеслом, и мы покупали лишь то, что сделано вручную, дабы создать рынок. Мы были не то чтобы луддитами или хиппи, но чем-то в этом духе. Сделаешь башмак – спасешь мир, понимаете?

Сандос вскинул руки – в тени тускло блеснули скобы:

– Похоже, это движение меня минует. Если только кто-нибудь не захочет зарабатывать на ручном складывании гальки в чашки.

– Ну, в любом случае это в прошлом. А вы уже лучше управляетесь, – заметил Джон, указывая на скобы наперстком.

Всего несколько месяцев назад Сандос напрягался почти до кровавого пота лишь затем, чтобы сомкнуть пальцы вокруг камня размером с кулак.

– Ненавижу эти штуки, – сказал Эмилио ровным голосом.

– Правда? Почему?

– Наконец-то. Простой вопрос – простой ответ. Я ненавижу скрепы, потому что они причиняют боль. А я устал от боли. – Эмилио посмотрел в сторону, наблюдая, как на ярком солнце, за тенью беседки, пчелы обхаживают лилейники и розы. – Мои кисти болят, в голове стучит, скобы натирают руки. Я все время чувствую себя чертовски погано. Я устал от этого до смерти, Джон.