«Если», 2010 № 11

С другой стороны, приходилось ли мне выбирать? Что может быть глупее, чем задохнуться через час-другой в скафандре, когда снаружи воздуха — на целый век. Поэтому я отстегнула шлем, балдея от свиста, как лесной сурок: это давление в моем скафандре сравнялось с давлением в кабинке шлюза, где концентрация воздуха прежде была несколько больше.

Когда попадаешь в незнакомый космический дом, вкус его воздуха сразу же рассказывает о многом. В последние недели, опрашивая людей, которые знали Белла, я посетила несколько жилищ, чьи хозяева уже давно перестали чувствовать собственный дух — до того ядреный, что у меня слезы на глаза наворачивались. Другое дело — у Белла. Здесь витал еле заметный стариковский запашок, легчайшая сладость его напоминала о микстуре от кашля, — в общем, просто благоухание по сравнению с «амбре» предыдущих домов. Мне даже удалось различить некий экзотический цветочный аромат, наводящий на мысли о тропической выставке в Шепардвильском ботаническом саду. Что это, парфюм или освежитель воздуха? А может, герой самой знаменитой лунной переделки затеял выращивать цветы под фитолампой? Почему бы и нет? Ведь должен он был чем-то заниматься все эти годы.

Короче говоря, мне в его логове уже нравилось.

— Спасибо.

— На «пожалуйста» не рассчитывайте, — буркнул он. — Это бессовестное злоупотребление чужим временем и гостеприимством. По-моему, ни того, ни другого вы просто не заслуживаете.

Я перенесла вес с одной ноги на другую — надо было как-то скрыть чувства. Устыдил меня Белл, даже в жар бросило.

— Понимаю. И прошу не сердиться. Я очень благодарна… хотя вам, конечно, на это наплевать.

Несколько долгих секунд я ждала отклика. Не получив его, предложила:

— Хотите, объясню, что меня сюда привело?

— А незачем вам утруждаться, мисс Джесси Джеймс. Возможных поводов раз-два и обчелся. Вы или книжку обо мне писать вознамерились, или хотите признаться, как много я для вас значу, или известная персона должна поучаствовать в рождении анекдота, над которым будут смеяться ваша родня и приятели. Означает все это одно: вы подходите к памятнику, откалываете от него кусочек и идете восвояси с сувениром в кармане. Будь я в самом деле памятником, а не человеком, проблемы бы не возникло. К тому же много вас слишком, если каждый хапнет по кусочку, что от меня останется? Вам ведь история перестрелки нужна? Так чего проще, закачиваете «Холодные розы» и смотрите. Там много чего накручено и переврано, но минимум половина — факты. И незачем ко мне с расспросами приставать.

Другой на моем месте принял бы слова Белла за истерику, за жалобное нытье. Но в его устах все это звучало как констатация печальных фактов, основанная на многолетнем тяжелом опыте. Видать, немало назойливых любителей курьезов добралось-таки до его шлюза.

— Сэр, я видела «Холодные розы». Но там нет того, что мне необходимо узнать.

— Ну тогда почитайте доклад комиссии. Это итог шестимесячного расследования, с уймой таких подробностей, сам Освальд Шпенглер ими бы подавился. Но если вы из чутких натур, которым надо знать, «на что это было похоже», то у меня для вашего брата имеется доходчивый ответ: не было времени остановиться и поискать сравнение.

Его злость не смутила бы меня даже на единый миг, но понадобилось несколько секунд, чтобы выбросить из головы недоуменную мысль о Шпенглере, чей «Закат Европы», каюсь, мною до сих пор не прочитан; может, возьмусь за него, когда проведу несколько лет в отшельничестве.

— Нет, сэр, подробности перестрелки мне не нужны. Я об этом уже все узнала, что хотела.

На этот раз пауза была короткой.

— Что же тогда?

— Вас побудила вооружиться потенциальная опасность. У одного из коллег пришла в расстройство психика, не по его вине. Он выстрелил по вашей барже. Вы покинули транспортное средство и сами применили рельсовый ускоритель масс. Столкновение продолжалось несколько минут, и конец мог быть только один: рано или поздно кто-нибудь из вас поразил бы цель. Выжить посчастливилось вам. И вы чуть было не попали под суд — кто-то из ретивых юристов утверждал, что вы не менее опасны, чем ваш противник. Но все подобные обвинения были сняты. История переходила из уст в уста и обрастала домыслами, и вы уже давно живете с репутацией героя. Однако, сэр, все прочее — это пунктирные линии между местами, где вы стояли, и местами, где ваши снаряды нашли свою цель. Все это было сотни раз рассмотрено и проанализировано под всеми возможными углами зрения куда более умными и дотошными людьми, чем я. И я не явилась бы сюда и не стала отнимать у вас время, если бы меня интересовал уже многократно пройденный путь. Если на то пошло, я ведь даже не историк. Сэр, хотите верьте, хотите нет, но у меня действительно есть причина здесь находиться.

Когда он вновь заговорил, в голосе зазвучал оттенок уважения:

— Сколько ж вам лет, юная леди?

— Двадцать четыре.

— Кажется, я слышу высокомерие юности. А известно ли вам, что спустя несколько лет после вашего рождения я перестал пускать людей в этот шлюз?

— Да, сэр. Конечно, вам до моего мнения дела нет, но все-таки скажу: мне ваше одиночество кажется бессмысленным.

Я сама опешила от этих слов; представляю, как они подействовали на Белла. Ничего подобного не было в длинном списке тактических приемов, которые заставили бы его изменить давней привычке и разоткровенничаться перед незнакомой посетительницей. Даже сейчас фраза кажется мне оскорбительной. Здравый смысл требовал любыми способами завоевывать симпатию, всеми правдами и неправдами втираться в доверие. Помню, что я аж съежилась: вот сейчас он откроет внешний люк и выбросит меня в вакуум, и придет мне, нахалке, конец.

Каково же было мое изумление, когда раздался грубый хохот.

Малькольм Белл так невежливо смеялся четыре раза за все время нашего знакомства. Это ровно столько, сколько раз он вообще смеялся при мне. Другие люди варьируют громкость и тон, им не чужды нюансы, вроде вежливого смешка или несдержанного хихиканья. Белл, как выяснилось, был вполне способен реагировать весельем на услышанное, но он никогда не разражался хохотом, если не мог весь без остатка отдаться этому занятию, а когда мог, остановиться получалось не скоро.

Должна сказать, мне уже много лет не хватает этого смеха. И мысль о том, что он когда-то прозвучал благодаря моим стараниям, наполняет меня гордостью.

А в тот день я уж было решила, что хохот не прекратится никогда. Но вот он все же постепенно затих, и Белл сказал:

— Человеческая раса удивляет меня примерно раз в тридцать лет, рождая на свет особь, ради которой стоит сделать исключение. Ладно, Джесси Джеймс, получайте свою аудиенцию.

И внутренняя дверь скользнула вбок…

Почти в каждой трактовке инцидента у О'Кей Корраля Уайатт Эрп предстает этакой несокрушимой скалой, скорее титаном, нежели человеком; он до того уверен в своих моральных устоях, что кажется, именно эта уверенность лучше всякой брони защищает от лихого свинца.

И это вполне может оказаться правдой.

А еще достойно упоминания то, что человек с такой биографией ни разу не испытал укус пули. Кого ни возьми из других «легенд Дикого Запада», всем досталось. Джесси Джеймс, Билли Кид, Дикий Бил Хикок… Кто застрелен в спину, кто смотрел убийце в лицо, но все эти супермены в итоге оказались доступны насильственной смерти точно так же, как и любой обыватель. И только тело Эрпа осталось целым и невредимым.

Неизбежно складывается впечатление, что в разборке с Клэнтонами, когда Эрп стоял под градом пуль и сам лупил в упор, он был высок и бесстрашен и так же твердо верил в собственную неуязвимость, как потом верили многие поколения, которым снова и снова, под разными соусами разные повара преподносили его приключение.

И снова я скажу: возможно, так оно и есть. Мало ли на свете безумцев, убежденных в том, что законы вероятности к ним не применимы.

А может, он тогда был вне себя от ужаса и мечтал оказаться где-нибудь подальше от Тумстоуна.