На серебряной планете (Лунная трилогия - 1)

Но смог и выдержал. Выдержал, хотя кровь застилала мне глаза, и спазмы перехватывали горло, выдержал, хотя невозможно даже вообразить такого искушения, которое не оставляло бы тебя ни днем, ни ночью.

В тот памятный день, когда мы собирались тянуть жребий, я, отказавшись от борьбы за нее, думал, что успокоюсь и забуду все со временем, но напрасно проходили года, напрасно я блуждал вдали от нее по лунным просторам, напрасно посвящал себя воспитанию Тома и мыслям о будущем поколении: она и сейчас так же дорога мне, как там, в Полярной Стране, когда после долгой, благодаря ей благополучно закончившейся болезни я вместе с ней ходил по душистым лугам, разговаривая о пустяках, имевших для меня такое значение!

Я все еще так же крепок и силен, как раньше, но душа у меня стареет, я сам чувствую это; тоска по Земле рассеивает мои мысли, и меня все больше и больше охватывает печаль: я не только смотрю на все сквозь слезы, но и думаю обо всем сквозь слезы. Только моя любовь не хочет стареть и слабеть с годами, мне даже кажется, что она усиливается вместе с томящей меня тоской. Я знаю, что я смешон, но даже смеяться над собой не могу.

Хотя иногда пытаюсь это сделать. Я внушаю себе, что люблю Марту только потому, что она единственная женщина на Луне и не принадлежит мне; и что мои якобы возвышенные чувства на самом деле всего лишь животное влечение и тому подобное, но в сотый раз сказав себе все это, я невольно продолжаю искать ее глазами и чувствую, что охотно дал бы себя распять на кресте, если бы мог вызвать этим радостную улыбку на ее губах.

Марта принадлежит Петру. Я согласился на это, и эта мысль - единственное, что удерживает меня от шагов, которые я мог бы предпринять. Я так стремился исчезнуть с ее глаз, чтобы даже от себя самого отогнать подозрение, что хочу ей понравиться. Впрочем, и она не искала моего общества, я даже заметил, что мое присутствие приводит ее в замешательство. Но все изменилось после рождения младшей девочки, когда произошел полный разрыв между Мартой и Петром.

Через два лунных дня после появления на свет этого ребенка перед заходом солнца мы сидели вместе, что случалось довольно редко, и молча смотрели на раскинувшееся море. Заходящее Солнце позолотило его поверхность, чуть колышущуюся от ветра и начинающую уже фосфоресцировать в тени. Снег на вершине Отамора был почти кровавым от солнца; черные клубы дыма, окутавшие кратер, тоже отливали темнокрасным отблеском.

Молчание прервала Марта. Не меняя позы, не отрывая глаз от моря, она начала разговаривать с нами, с виду спокойно, как обычно, хотя я заметил, что голос ее дрогнул.

- Я совершила большое преступление,- начала она,- потому что не сохранила верности моему умершему мужу, и охотно буду гореть за это в адских печах... Но вы знаете, что я сделала это только ради моего сына, в котором сам он живет для меня. Я никогда этого не скрывала. О чем вы думали и какие имели намерения - это меня не интересует, но я хотела, чтобы у Тома были сестры и брат... Брата у него, правда, не будет, но зато есть три сестры, и я считаю, что я выполнила свою повинность... Тяжелую повинность, ты знаешь об этом, Петр. Мне жаль тебя, ты ошибался, думая, что можешь стать для меня чем-то большим... Это не моя вина... Но теперь все кончено. Я возвращаю себе свободу. Не спрашиваю у вас... у тебя, Петр, захочешь ли ты мне ее дать: я ее беру сама. Больше я не буду твоей женой...

Она глубоко вздохнула и замолчала.

Мы были тоже ошеломлены ее словами, что некоторое время сидели в молчании, не в состоянии найти ответ. Впрочем, какой ей можно было дать ответ? Она его и не ждала...

"Я беру себе свободу... Больше не буду твоей женой..."

Странное впечатление произвели на меня эти слова. Они звучали у меня в ушах как девиз новой жизни, как обещание чего-то, о чем я даже не смел мечтать... нет! .нет! я уже могу сказать, что со мной происходило! Мне показалось, что эти слова стирают и уничтожают все то печальное, что было в нашей жизни!

Я посмотрел на Марту.

Она сидела неподвижная и тихая, устремив взгляд в море,- и только под застывшей, грустной улыбкой губы ее иногда вздрагивали, как будто она собиралась заплакать.

"Я беру себе свободу..."

Эти слова прозвучали из ее уст

Но ее глаза и улыбка говорили, что она берет ее себе не как крылья для свободного полета, а как саван, что эта свобода не является для нее светом наступающего дня, а всего лишь сумерками, которые наступают в вечернее время...

На ресницах у нее заблестели слезы, и сквозь них она упрямо смотрела вдаль, на позолоченное Солнцем лунное море.

Сердце у меня сжалось, и я понял, что от прошлого можно отвернуться, но стереть его нельзя.

Тем временем Петр сухо сказал

- Мне это все равно

И спросил:

- И что ты теперь собираешься делать? Марта вздрогнула:

- Ничего... Еще немного жить ради Тома... ради детей... А потом...

- Ради детей! - как эхо повторил Петр.

К берегу как раз бежали обе девочки, смеющиеся, разрумянившиеся, с фартучками, полными собранных камешков, раковин и янтаря. Они громко звали Тома, который неподалеку что-то строил. Петр медленно проследил за ними взглядом.

- Ради детей...- повторил он еще раз и опустил голову на ладони.

Я помню эти минуты так, как будто это случилось сегодня. Солнце уже коснулось горизонта, и мир из золотого стал превращаться в пурпурный. Легкий порыв ветра со стороны моря вместе с резким запахом водорослей принес нам серебристые голоса детей.

Внезапно Марта встала и повернулась к Петру.

- Прости меня, Петр,- сказала она низким и теплым голосом, какого я давно уже не слышал от нее,- прости, я, наверное... была несправедлива... прости, но ты знаешь... видишь, что я не могла... не могу... Мне очень жаль, что из-за меня... у тебя была такая жизнь...

Она протянула ему руки

Петр тоже встал, посмотрел на нее, потом на протянутые руки, снова на ее лицо и неожиданно разразился страшным судорожным смехом.

- Ха, ха, ха! Это хорошо, вот так, единственным словом, за столько лет? Ха, ха, ха! Ты хочешь свободу? Хорошая мысль! Может быть, ты хочешь снова сделать выбор? Ха, ха, ха! "Петр, прости! Я больше не буду твоей женой!"