Сеть

Потом кисло посмотрел на себя в зеркало — заросший, неопрятный, фу! — и направился к двери. Она молча пошла за мной. В небольшой прихожей я затормозил и оглянулся. И тут на меня опять что-то накатило. Стало ее очень жалко. Боже мой, ведь мучается девчонка, цепляется за жизнь, ждет чего-то от жизни, — значит, сорвется скоро. Боже мой, ведь совсем одна… Конечно, она привлекательна и умела, она согласна продавать этот скромный товар каждой встречной сволочи, но ее профессия не нужна людям. Нужна плесени, грязи, гнили. Поэтому она сама — плесень, грязь, гниль. Ее сделал такой наш мир, и она не виновата, что такой остается: правду о себе ей не от кого узнать.

— Лиза, — позвал я, сменив тон. И взял ее руки в свои.

— Да… — с готовностью откликнулась женщина.

— Лиза… — повторил я. Замолчал, не понимая, что сказать. Она безумно шарила глазами по моему лицу, руки ее были горячи и напряженны. Тогда я решился. Надо же когда-нибудь начинать, в самом деле!

— Як тебе приду, — пообещал я, и она стремительно просияла. — Сегодня. Ты не будешь плесенью, Даю гарантию.

Она посмотрела на меня геометрическими глазами и шажком отодвинулась:

— Конечно, Саша…

Тогда я повернулся, вышел в коридор, аккуратно прикрыл дверь. Стена, — думал я, — это каменная, поросшая мхом стена. Мне придется биться в нее не ладонью — лбом. Иначе нельзя. Ноги несли меня на этаж ниже, в таинственный 215-й номер, и мне было совершенно непонятно, зачем я туда иду, но пути назад уже не существовало… Ох и трудно будет жить! — думал я. Эта непривычная мысль сладостно щекотала самолюбие.

В задумчивости я опустился на один пролет и едва не воткнулся в огромного охранника. Он стоял, как изваяние, отгородив внушительным телом целый этаж. Светлый путь вперед оказался закрыт.

— Скучаешь, приятель? — спросил я дубину, не ожидая ответа. Он меня заметил, лениво двинул взгляд в мою сторону.

— Что случилось-то? — продолжил я.

Страж закона деловито облизал губы и сказал, хмурясь:

— Проходите. Задерживаться запрещено.

Делать было нечего.

— Бревно, — сказал я ему. — Столб, — и торопливо сбежал в холл.

Дежурный сидел на месте и сосредоточенно курил, пуская к потолку сизые кольца дыма. У дверей возвышался другой столбоподобный, отрешенный от мирских забот охранник. В креслах ерзало несколько граждан сомнительного вида. А на улице, у самого входа стоял гигантский автомобиль. Он был настолько широк, что занимал почти треть проспекта, и настолько неприступен, что остальной потерявший вид транспорт робко объезжал его, в почтении снижая ход перед такой мощью. Настоящий автомонстр. На крыше бронированного салона гордо реял небольшой, но не утративший от этого свою величественность трехцветный флажок — символ нашей могучей свободной родины. В общем, в гостинице стояла гнетущая атмосфера беспокойного ожидания. Обычное явление, если в деле замешана горячо нами любимая народная милиция, пропади она пропадом, загаженная потаскуха. Собственно, не милиция даже, а ее незаконнорожденное дитя, ведающее безопасностью, оберегающее и укрепляющее наш великий многострадальный патриотизм, наше неотъемлемое право подгнивать на корню.

— Как вам понравилась Елизавета? — вежливо поинтересовался дежурный, когда я сдавал ему жетон.

— Прелесть, — ответил я, нисколько не покривив душой.

— Заглядывайте к нам почаще, — сказал он, шаблонно подмигнув. — Она у нас не единственная, наши девочки лучшие в районе.

— Вы мне уже говорили.

— Разве? — удивился дежурный. — Хотя возможно… Так приходите еще.

— Обязательно, — пообещал я и заговорщически наклонился к нему. — А что случилось, не знаешь? Смотрю, целая свора набежала. К тому же эти, черно-погонные. Цапают кого-нибудь?

— Одного типа берут, — понизив голос, сообщил он. — Который конец света предвещает.

— Предвещает конец света?

— Говорят… — дежурный замялся. — Я-то сам не в курсе… Еще говорят, будто это какой-то гипнотизер или телепат, точно не знаю. Он раньше работал в казино, фокусы показывал. А теперь кретином стал.

— У тебя богатые сведения, — шепотом похвалил я дежурного.

Тот испугался:

— Да какие там сведения! Так, слухи.

— А при чем здесь чернопогонные?

— Как при чем! Кретин же. Смуту наводит, людей подбивает.

У нас есть много прав, — думал я, с ненавистью разглядывая блеклое лицо дежурного. — Совершенно необходимых нам прав. Пить горячую, бить графины, заниматься любовью где попало и с кем попало, ругать правительство и хвалить демократию. Право хрустящих и право пожизненного одиночества. У нас много замечательных, завоеванных кровью прав. Нет одного — вредного, никому не нужного — права иметь собственное мнение. Так и не появилось… Ты не зря боялся чужих глаз, ты чувствовал, что этот разговор последний. И ты не зря говорил о себе горькие правдивые слова. О нас горькие правдивые слова. Обо всем — только горькие правдивые слова. Вчера ты пробил словами каменную мшистую стену, но сегодня тебе вырвут язык.

— Его номер на втором этаже? — спросил я дежурного.

— Да… — он вдруг отшатнулся и подозрительно оглядел меня. — Сударь, а вы случаем не его дружок?

— Нет, — произнес я и неожиданно понял, что сказал правду. В сущности, я его совершенно не знаю. Кто такой хотя бы. Да что там «кто такой» — внешности не помню! Остался в памяти пронизывающий насквозь взгляд голубых глаз, и все. А ведь почти уже возомнил себе его преемником. Мразь, плесень.

— Вы не скажете, — сменил я тему, — этот остолоп у дверей выпустит меня на улицу?

— Не выпустит, — ответил дежурный, — у него приказ. Вон, видите, сколько постояльцев ждет? — показал на граждан сомнительного вида. — Так, значит, вы не знаете того человека?

— Какого?

— Которого арестовали.

— Я два раза не повторяю.

— Вот и хорошо, — сказал он, продолжая неприязненно смотреть на меня. — Я уж подумал, что вы один из этих гадов.

— Гадов?

— Ну да, гадов. Бунтарей. Кретинов, которым не нравится наша жизнь. Не умеют жить, вот и завидуют, что другие умеют. Или зажрались, сволочи. Давить их надо, как клопов, вот что я вам скажу, чтобы не лезли в наши постели, чтобы не пили трудовую кровь… Вы точно его не знаете?

— Иди в задницу! — ответил я, стервенея, с радостью чувствуя, что начал заводиться. — А если бы и знал, твое какое дело? Паршивый извращенец, лучше признайся, где твоя дочь!

Зрачки дежурного сузились, он прошипел:

— Моя дочь дома и никогда здесь не была! Запомнил, вонючий бунтарь?

— Паршивый извращенец, — сказал я ему раздельно. Внутри у меня уже кипело. Эти трупоеды ноют, хнычут: плохо, мол, живется. А как отыщется смельчак, который говорит то же самое им в глаза, они набрасываются на него — рвут, рвут, рвут…

— Нажретесь горячей, свиньи, и беситесь, — говорил дежурный, прибавив громкость. — Революционеры с похмелья.

— Паршивый извращенец!

Хороший человек для них как кость в горле — глотнуть дерьма мешает. Они понимают, что он лучше их, выше их, чище их. Они не могут этого простить ему, и тогда хороший человек становится для них вонючим бунтарем. Кретином, которому не нравится их жизнь. И они хотят давить его, как клопа, и удается им это всегда…

— Если нажрался с утра, так иди в сортир! — почти кричал дежурный. — Поблюй, станет легче!

— Паршивый извращенец, — повторял я. — Паршивый извращенец, паршивый извращенец…

— Ваше место в психушке! И твое, и твоего кретина!

Ну и вмазал же я ему тогда! Не выдержал. Всю наличную злость вложил в этот удар. Я бил не за себя, нет, я бил за «твоего кретина» — во всяком случае, очень хотел верить в то, что бью не за себя. Кулак сделался знаком, сообщающим заплесневевшему миру о моем прозрении. Другие знаки мне в голову не приходили.

Дежурный кулем впечатался в стену с ключами, глаза его распахнулись, он трусливо забормотал:

— Ты что… Ты что, чудак… Я же ничего такого…

Жалкий, усталый, старый человечек.

— Плесневей на здоровье, — выплюнул я, удовлетворенный.