Смертеплаватели

За несколько месяцев Тан настолько привык упражнять зрительную память и воображение, что эти части его психики действовали даже во сне… Однажды, в светлую лунную ночь, когда ненадолго отступили осенние тучи и осталась тяжкая влажная духота, приснился коренастый, с опущенными широкими плечами и взглядом тигра, мужчина в чёрном — районный комиссар Санг Пхи. Тан отлично видел все детали его облика, нагоняющего холод: и кобуру на животе, и пальцы с широкими расплющенными концами, с ногтями, выпуклыми и глубоко вросшими, будто когти зверя… Комиссар стоял на пороге, в проёме открытых дверей, обеими руками держась за пояс и глядя исподлобья. Проснувшись от собственного крика, Тан вскинулся на подушке, сел — и увидел, что двери, которые он тщательно запирал на ночь от комаров, настежь распахнуты. Между стволами панданусов уходил прочь плечистый, коротко стриженный мужчина. Под луной его тень казалась фигурным движущимся провалом в земле. Затем — и того страннее — мужчина разом стал крошечным, заковылял, будто младенец, и исчез…

…Восстановление Чей Варин началось с того, что Тан представил себе их поцелуй, первый и последний. Почувствовал нежно-сухие, детски-робкие губы Чей, её свежее дыхание. Губы раскрылись; поцелуй был неумелым, точно у школьницы…

Стояли свинцовые, чреватые ливнем сумерки. Он плохо видел женщину, но руки ощущали только что воплотившееся, упруго-податливое тело.

Первым делом она мягко отстранилась — и ладонь положила себе на рёбра, туда, где четырнадцать веков назад вошла выпущенная в упор пуля.

— Я жива? Но ведь ты… разве…

Настала очередь Тана удивляться.

— А ты что, ничего не помнишь? Ну… после смерти, там?…

Она покачала головой. То ли не хотела, то ли не могла вспомнить их потустороннюю встречу — перед бычьим ликом страшного бога, среди смрада и ревущего пламени, когда Чей со слезами молила небесные силы заступиться, смягчить кару убийцы.

Скромность, решил Тан. Недаром Заступник, бодхисаттва, назвал её праведной душой. Ни за что не признается в своих заслугах… И он перевёл разговор на другое. Рассказал о намерении Владыки Сукхавати вернуть к жизни все ушедшие поколения и дать им новую, счастливую жизнь.

Чей слушала, по своей милой привычке склонив голову набок, — уже почти неразличимая…

— Пойдём ко мне, — предложил он. Дом был рядом, как всегда. Сейчас дом стоял там, где в 1978 году находился общий барак коммуны.

Её лицо поднялось, крошечные блики стояли в расширенных, сплошь тёмных глазах. Казалось, что Чей плачет.

— Нет. Он уже, наверное, ожил. Или оживёт… Мой муж.

Что-то, похожее на прилив давно забытой ярости, — «классового гнева», — вскипело в груди Тана, жаром охватило череп, заставило сжаться кулаки. Неблагодарная тварь, горожанка, — он столько мечтал о ней, он вызвал её из небытия, а она… Сейчас бы взять да распылить, развеществить упрямую дуру, чтобы и духу не было… чтоб визжала, обращаясь в ничто!

Тан уже и руку отвёл, чтобы ударить, — но тут в сыром, душном безветрии коснулся его ноздрей странно и пугающе знакомый запах. Словно невдалеке сжигали груду человеческих нечистот. Словно горячая, смрадная река мчалась там, за ближними стволами, извергая пар…

Чей быстро, ласково, примирительно рассказывала ему — о том, какой славный и добрый был у неё муж, как любил и баловал её. Теперь они, конечно, встретятся и заживут счастливо в своей хорошей квартире в Пном-Пене; и не будет для них гостя и друга дороже, чем Тан Кхим Тай…

Поднявшись на носках, она легко, по-сестрински поцеловала Тана в щёку — и ушла, как уходили наиболее сознательные воскрешённые. Спокойно, уверенно, будто слыша некий беззвучный зов, они шли по самым тесным извилистым тропам, в самые густые чащи, — навстречу своей новой, бессмертной судьбе. А Тан оставался. Вот и сейчас он остался стоять под ветвями, под набухшим, никак не проливавшимся небом. Так и хотелось пырнуть ножом тучи, чтобы хлынуло…

Тан стоял, уже твёрдо зная, что возврата к Чей не будет. Не будет возврата ни к чему. Жизнь начинается заново…

…У весёлого голубоглазого франка борода всё так же походила на цыплячий пух, только с налётом седины. Но в остальном Зоин насильник здорово изменился: стал старше, раздобрел, начал лысеть; видно было, что ему нелегко носить кольчужную рубаху-хауберк и надетую на неё холщёвую безрукавку-котту с алым крестом, — а на тяжёлый меч он опирался, будто старец на посох.

Вначале подобные перемены, которые она видела во многих воскресших, удивляли и пугали Зою. Ведь она так старалась, припоминая мелочи, составлявшие облик человека! И Господь помогал ей, создавая вначале как бы видения воскрешаемых. Зоя управляла этими эфирными сущностями одной лишь силой мысли: меняла одежду, телосложение, заставляла призраки двигаться, улыбаться, говорить или делать что-нибудь, присущее тому, кого вспоминала… Когда сходство, на её взгляд, становилось полным, Зоя горячо молилась о воплощении, повторяя слова апостола: «Сеется в тлении, восстаёт в нетлении; сеется в уничижении, восстаёт в славе; сеется в немощи, восстаёт в силе; сеется тело душевное, восстаёт тело духовное». И вот, слово становилось плотью; но, оживая, человек нередко изменялся, мгновенно и поразительно, и с этим уже Зоя ничего не могла поделать. Румяные юнцы бледнели, сгорбливались и обрастали седыми бородами; девушки-невесты представали дородными матронами или старухами, дети превращались во взрослых, здоровые — в калек. Слава Богу, что мать и сёстры вернулись точно такими, какими были в последний страшный день, и вся дворня не изменилась…

Поговорив с возвращёнными, Зоя поняла, отчего нередко они непохожи на образцы, хранимые её памятью. Ведь многие из близких и знакомых прожили значительно дольше, чем она, и Господь, по обетованию Своему, восстанавливал тело не таким, как представляла Зоя, но в том виде, какой имело оно перед смертью.

Видимо, и франк этот, стоявший ныне перед нею, прожил ещё достаточно и достиг немалых степеней в своём королевстве. Не все грешники умирают рано… Один из солдат, тогда, 2269 лет назад, ворвавшихся вместе со своим сеньором в домовую церковь Аргирохиров, стал седым, дочерна загорелым и измождённым, и были на нём не доспехи, а крестьянские лохмотья, ноги босы; зато двое других не претерпели изменений, стояли в длинных кольчугах с капюшонами, с копьями и щитами, — должно быть, погибли вскоре после того дня.

Зоя стояла перед четверыми чужестранцами, своими убийцами, стараясь держаться прямо и для ободрения духа касаясь ларца с реликвией — фалангой пальца Иоанна Крестителя. Ей было нестерпимо жутко, хотелось заплакать и убежать, спрятаться в дальних покоях; чтобы оставаться, приходилось напрягать всю свою волю и беспрерывно призывать в мыслях Того, с Кем беседовала в горнем Иерусалиме…

Не двигались с места и они, четверо латинских воинов у порога церкви, восстановленной воображением Зои, как и весь дом. И вдруг — один из воскресших молодыми, краснолицый и длинноусый, точно китайская рыба, видимо, не успевший в пылу боя осознать свою смерть, оголил свой меч и ринулся, поминая святого Дени, прямо к алтарю. Сердце споткнулось у Зои, нахлынула тьма, ослабели ноги… Но рыцарь успел схватить солдата за плечо, бросил его на пол и одетой в сталь рукой с размаха ударил по лицу. Двое прочих остолбенели; желтобородый же с трудом опустился на одно колено, нагнул голову, украшенную плешью, и торжественно провозгласил:

— Высокородная госпожа! Я, Робер, граф де Бов, сеньор де Фуанкамп, рыцарь Храма [65], сын Робера, графа де Бов, говорю и свидетельствую, и клянусь ранами Господа нашего Иисуса Христа, что я полон раскаяния и готов исполнить любые ваши повеления, дабы искупить свой тяжкий грех перед вами!..

Воин с разбитым в кровь подбородком ворочался на полу, не в силах подняться; второй молодой солдат, последовав примеру начальника, также преклонил колено; старик же, должно быть, обретший к концу жизни смирение нищего виллана, плюхнулся на ладони и коснулся пола лбом.