Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.12

И так всем стало страшно, что даже твердокаменный Слабенко не сразу смог начать свою речь. Он отпил воды из графина, стоявшего перед ним, и руки его дрожали.

А от Удалова не только все отодвинулись, но даже стол отодвинули. Он теперь сидел один на пустынном пространстве ковра.

– Снос, – сказал Слабенко, – начинаем с понедельника. Мобилизуем общественность. Она уже подготовлена, радуется.

– Это хорошо, – одобрил Пупыкин. – Пресса, от тебя зависит многое. Если что не так – ответишь головой!

– Я вам завтра полосу принесу, – сказал Малюжкин. – У меня уже голоса народа подготовлены, пожелания трудящихся, все как надо. Народ жаждет преобразований.

– За полгода управимся, – сообщил Слабенко.

– Что? За полгода?

– Техники маловато. К тому же эти чертовы эксплуататоры из кирпича строили…

– Взорвать! – сказал Пупыкин.

– Там жилые кварталы – трудно.

– Выселить, – решил Пупыкин. – Пилипенко ко мне вызовешь и прокурора, подумаем, как оформить. Чтобы за две недели центр снести.

– Постараемся, конечно. – Слабенко сомневался.

Удалов поглядел на Оболенского. Оболенский прожигал его ненавидящим взглядом и скалился; но укусить не мог – далеко.

– Ты мне не старайся, ты сделай. Сносить это барахло будем методом народной стройки. Главное – энтузиазм, ясно, Малюжкин?

– Надо будет трудящимся перспективу дать, – напомнил Малюжкин. – Надо будет сообщить, что всем нуждающимся на проспекте вашего имени будут отдельные квартиры.

– Этого делать нельзя, – вдруг возразил Ложкин. – Это будет неправда. Народ нас не поймет. У нас же на проспекте только общественные здания.

– Как так общественные? – вскинулся Оболенский. – А жилой дом для отцов города?

– Но это же один дом… и для отцов.

– Ложкин, – перебил его Пупыкин. – Учти, что у нас в Гусляре нет проблемы отцов и детей и даже конфликтов таких нету. Они надуманные. Так что если мы строим для отцов города, значит, строим и для детей. У меня у самого двое детей. Все знают.

Тут людей прорвало, все начали аплодировать, а когда отаплодировали, постановили намекнуть на квартиры в следующем номере газеты. Без деталей.

Хотелось, конечно, Удалову встать и объяснить, что он думает, но удерживался – и без того уже погубил карьеру своего двойника.

Потом выступали другие отцы города. Каждый рапортовал, какую лепту внесет в общий котел. Тут Удалову открылась тайна – что же за изделия изготавливались на фабрике пластмассовых игрушек, которая чуть не отравила город. Оказалось, что изделие номер один – это статуя Пупыкина в полный рост для украшения крыш на проспекте, а изделие номер два – Пупыкин в детстве. Такие статуи народ требовал для детских садов. И делали те статуи не из гипса, а из долговечного пластика под мрамор. Вот и работала фабрика с таким напряжением, что допускала выбросы в атмосферу.

Потом Слабенко снова выступил по вопросу о главной статуе, что возводилась на главной площади.

– Саботаж, – произнес он твердо, – до которого докатился так называемый якобы профессор Минц, поставил нас в тяжелое положение.

– Тяжелое, но не безвыходное, – сказал Пупыкин.

– Безвыходных положений, конечно, не бывает, – согласился Слабенко. – Но как нам, простите, вашу голову поднять на такую высоту, куда ни один кран не достанет, – мы еще не решили. Без этого… гравитатора… не уложимся. Да и в сооружении проспекта он нам нужен.

– Мы эти речи слышали, – поморщился Пупыкин. – Я бы назвал их капитулянтскими. Тысячи лет различные народы строили великие сооружения и без башенных кранов, а тем более – без профессора Минца.

– Еще надо выяснить, на какую разведку он работает! – крикнула с места директорша музея Финифлюкина.

– Ясно на какую, – сказал Ложкин. – На сионистскую.

«Господи, – испугался Удалов. – Что же это происходит? Даже Ложкин – милый сварливый старик, всю жизнь рядом прожили! Он же Минца как брата уважает». Но тут же Удалов себя поправил: ведь это в нашем мире. А тут перпендикулярный.

– С Минцем ведется разъяснительная работа, – произнес Пупыкин. – Мы не теряем надежд. Однако должен предупредить тебя, Слабенко, что пирамиды в Египте и колокольня Ивана Великого строились без башенных кранов.

– Так на них голов нету, – неудачно возразил Слабенко.

На него так зашикали, что ему пришлось сесть.

И тут Пупыкин объявил перерыв.

– Идите в буфет, – сказал он, – крышу починили, икру привезли. А ты, Удалов, задержись.

Удалов задержался. Те, кто спешил в буфет есть икру, обходили Удалова по стенке.

– Что-то ты у меня сегодня не трепещешь? По глазам вижу, что не трепещешь, – заметил Пупыкин.

«Проницательный, черт, – подумал Удалов. – И в самом деле не трепещу. Но по какой причине – ему не догадаться. А ведь жил бы я здесь, наверное, трепетал бы. У него весь город в руках».

– Для меня твое провокационное выступление на активе не неожиданность, – сказал Пупыкин, задумчиво покручивая усы. – С утра мне сигналы на тебя поступают. Но я тебе не враг, мы с тобой славно вместе поработали – ты от меня ничего, кроме добра, не видел. Потому хочу сначала разобраться. Может быть, обойдемся без персонального дела, как ты думаешь?

Удалову стало жалко своего двойника, и он ответил:

– Лучше, чтобы без персонального.

– Ну и молодец, Корнюша. Ты садись, в ногах правды нет.

Пупыкин подождал, пока Удалов сел, и сам уселся напротив Удалова.

– Смешно прямо, – сказал он, – как барбосы, ну прямо как барбосы. Стоило мне неудовольствие к тебе выразить, как они уже тебя растерзать готовы. А я понимаю – у тебя душевный стресс. В самом деле Оболенского с Римкой поймал?

– Поймал, – признался Удалов. – Он в окно выскочил, со второго этажа.

– То-то хромает, бес в ребро! Я-то, когда тебе Римку передавал, можно сказать, с собственного плеча, думал, что достигнешь ты простого человеческого счастья. А сейчас вижу – ошибся я. Виноват, я свои ошибки всегда признаю. Жаль только, что другие не следуют моему примеру. Знаешь что, ради дружбы я тебе Верку уступлю. Огонь-баба – блондинка. А хочешь, Светку? Она справа сидит, новая, у нее в роду цыгане были, честное слово! Ты ее дома запрешь, чадру повесишь, как занавеску. В виде исключения. А если нужно справку – директор поликлиники выдаст: экзема лица. Ну как, подходит? А Римку мы Оболенскому всучим. Лежалый товар!

И Пупыкин зашелся в смехе, совсем под стол ушел, такой махонький стал, одним ногтем придавить можно.

– Не в этом дело, – сказал Удалов. – Мне и с Ксюшей неплохо было.

– Ну это ты брось! Нам такие Ксюши не нужны. Пускай знает свое место. Нет, дорогой, мы с тобой еще молодые, мы еще дров наломаем, на всю землю прославимся. Так что об этой интриганке забудь!

«Ага, – подумал Удалов, – значит, Ксения чем-то Пупыкину не угодила. Может, двойник ее все же любит? Хорошо бы любил – приятнее так думать».

– Чего задумался? Не согласен?

– Как скажете, – ответил Удалов.

– В покорность играешь? Ой непрост ты, Удалов, ой непрост. Скажи мне, дружище, ты чего сегодня утром на шоссе картошку собирал? Или тебе из распределителя мало картошки выдают?

– А как вы думаете? – нашелся Удалов.

– Есть у меня подозрение, – произнес Пупыкин. – Но такое тяжелое, такое, можно сказать, страшное, что и не смею сказать.

– А вы скажите.

– А я скажу. Я скажу, что, может быть, ты врагам нашего народа картошку носил?

– Каким таким врагам?

– Вот видишь, таишься, значит – врешь! По глазам вижу, что врешь! Кому носил? Все равно донесут, все равно дознаюсь!

– Нет, просто так, – решил спасти своего двойника Удалов. – Увидал, что рассыпанная, вот и собрал.

– Это чтобы в моем городе кто-то картошку рассыпал? Опять врешь. И что делал в такое время на шоссе, тоже забыл?

– Гулял.

– А о чем с Савичем на рынке разговаривал? – Пупыкин вскочил и побежал по кабинету. Удалов увидел, какие у него высокие каблуки. Вопросы сыпались из него быстро, один за другим: – Зачем в магазине изображал черт знает что? Зачем хотел картонную лососину покупать? В оппозицию играешь? А на площади, у моего монумента, зачем крутился? Зачем народ агитировал, что я уже умер?