Невинные дела (Худ. Е. Капустин)

— Как и у тебя с конфетами: для верности.

— Дауллоби не говорил…

— В первый раз, может, была одна, теперь — две. Испытание более ответственное…

— Пустяки! Он взял бы с собой вниз обе. Помнишь, насколько важным он считал, чтобы испытание провалилось? Зачем бы он оставлял вторую "сигару" на самолете?

— Постой! А что, если?.. Представь себе, отец: вдруг Ундрич сомневался не в механизме "сигар", а в людях!

— Ты думаешь, что вторую "сигару" он поручал класть кому-то другому?

— Конечно. Например, механику… Или ты считаешь это невозможным?

— Почему невозможно? — усмехнулся старик.

— Ты заметил, отец, где появился огонь?

— На фюзеляже, ближе к хвосту?

— Совершенно точно! Это не вполне соответствует тому, что говорил Дауллоби. Он клал "сигару" у окна кабины, ближе к голове самолета…

— Да…

— Значит, загорелась не его "сигара", а другая! Ни Дауллоби, ни мы этого не предвидели. Ундрич оказался хитрей. Дауллоби погиб бесцельно.

— Бесцельно! Как ты можешь это говорить, Эрни! Мы не можем этого допустить!

— А что делать? Все стало так правдоподобно! Ну, используем мы письменное свидетельство Дауллоби, а нам в ответ: самолет все-таки загорелся! Вторая же "сигара" — это только наши домыслы. Как доказать?

— И все-таки мы не можем уступать, — решительно сказал Чьюз. — Подумай сам: если это самовоспламеняющийся состав, мы виноваты в том, что не удержали Дауллоби.

— Не может быть самовоспламеняющимся, — возразил Эрнест. — Повторяю, в зале я достаточно рассмотрел испытание лучей на мелких моделях. Лучи были ясно видны: ни воспламеняющимся составом, ни часовыми механизмами нельзя было бы добиться такого точного совпадения. Едва луч касался объекта, тот загорался. Это фотоэлемент.

— Но позволь, Эрни, будь это фотоэлемент, костюм майора не загорелся бы…

— Ах, отец, ты все еще идеализируешь людей! Даже таких, как Ундрич. Вот ты говоришь, что как бы там механизм ни испортился, не мог прожектор так отклониться, чтоб луч попал на парашютиста. А если механизм и не портился?..

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что Ундрич сознательно повернул прожектор, направил лучи на Дауллоби и сознательно сжег его, чтобы избежать разоблачения. Он знал, что Дауллоби несет "сигару".

— Откуда знал?

— Мы же заметили, где появился огонь на самолете. Значит, Ундрич легко определил, что свою "сигару" Дауллоби не положил, загорелась другая…

— Он мог предположить, что она просто отказала по техническим причинам, — возразил старик. — Откуда он знал, что она осталась у Дауллоби?

— Конечно, точно не знал. Ну, а на всякий случай пощупал Дауллоби. Нет "сигары" у Дауллоби — ничего не случится, лучи ведь безвредны и при солнце невидимы, есть — пусть пеняет на себя!

— Но ведь это же сознательное убийство! — воскликнул старик.

— Мне помнится, отец, на аэродроме ты и назвал его убийцей. Значит, не в прямом смысле? А он — самый настоящий убийца! Думаешь, ему совесть помешает убить, если ему грозит разоблачение? Или он боится следствия и суда?

— Этого я не думаю, — печально сказал Чьюз. — Боже мой, боже мой! Сколько же гадости в людях!

— Брось, отец! Какие это люди! Враги людей! Ни жалеть о них, ни щадить их!

— Ни щадить, ни жалеть я не собираюсь, — все так же печально сказал старик. — Только бы сил хватило…

— У тебя? О, отец! Ты не из тех, кто уступает!

4. Профессор Уайтхэч обеспокоен

Делать веселую мину при плохой игре — что может быть неприятней этого?! И тем не менее профессор Уайтхэч с ужасом сознавал, что эта глупая игра стала его постоянным занятием вот уже в течение двух с лишним месяцев. Он стал акционером "Корпорации Лучистой Энергии", где должно было изготовляться оборудование для "лучей Ундрича", он был назначен председателем научной комиссии по испытанию "лучей Ундрича", ему придется подписывать акт, придется выступать на аэродроме перед публикой — он должен будет сам раздувать славу Ундрича, которого он ненавидел, а при всем том он по-прежнему решительно ничего не знал о самом изобретении!

Попробовал было Уайтхэч отказаться от назначения на пост председателя научной комиссии, но в военном министерстве попросили объяснить причину отказа, и Уайтхэчу пришлось уступить. И эти муки будут длиться до тех пор, пока он наконец не добьется решающего успеха в своих работах. Но "лучи Уайтхэча" упорно не давались в руки!

Гибель летчика-испытателя Дауллоби и озадачила и поразила Уайтхэча. Он не мог не понимать, что тут что-то неладно. Механизм, управляющий вращением прожектора, был обследован сейчас же. В нем действительно не хватало одной мелкой детали, что и делало невозможным управление прожектором. И все же это решительно ничего не объясняло. Во-первых, эта деталь в самом начале испытаний, очевидно, была, раз удалось направить лучи на самолет, почему же она вдруг исчезла? Во-вторых, без нее управление было просто невозможно и, в-третьих, если даже допустить, что управление отказало как раз в тот момент, когда прожектор оказался случайно наведенным на спускавшегося парашютиста, то почему в этот момент не были выключены лучи? Ведь самолет уже горел, лучи не были нужны. Объяснения Ундрича ничего не объясняли. Впрочем, давал он объяснения с таким видом, который явно говорил: "я понимаю, что это чепуха, понимаю, что и вы всё понимаете, да попробуйте сделайте со мной что-нибудь". И Уайтхэч знал, что Ундрич прав: не засадить же в тюрьму изобретателя столь нужных стране "лучей смерти"!

В тот же вечер Уайтхэч был вызван к президенту Бурману. Уайтхэч изложил свои соображения.

— Что же, вы исключаете несчастный случай? — спросил президент.

— Совершенно.

— Не можем же мы предположить, что Ундрич направил лучи на летчика умышленно?..

— Это уже не в моей компетенции, господин президент. Военный следователь разберется лучше…

— Военный следователь? Хорошо, профессор, предоставьте это нам… Но нужно заключение комиссии… Мы не можем ждать, пока кончится следствие. Страна хочет знать.

— Я сказал свое мнение…

— Нет, профессор, не годится. Дело деликатное… Незачем поднимать шум раньше времени. Пока согласимся на несчастном случае.

— Пока? А в каком я буду положении, если следствие обнаружит преступление?

— Невероятно! Сами подумайте, зачем бы он это сделал? Ну, допустим даже, какие-нибудь счеты, вражда, что же, он другого способа не нашел бы разделаться с летчиком? Так публично… Чепуха! Преступники так не поступают…

— Повторяю, господин президент, не моя компетенция… Но не могу ж я…

— Постойте, постойте, профессор! Вы говорите, там не хватало детали, необходимой для управления. Так и напишите…

— Господин президент, это не могло…

— А вы об этом не пишите… Что, вы обязаны докладывать свои соображения публике? Так и напишите: при расследовании было обнаружено отсутствие в механизме прожектора одной детали, что и нарушило управление прожектором. Ведь это же верно?

— Верно, но…

— А вы без "но"… Поставьте на этом точку. Ведь если вы скажете больше, то надо объяснить, затем это было сделано. А этого вы не можете… Ну, а уж дело следствия выяснить, как и почему исчезла деталь…

В конце концов, Уайтхэч, как обычно, уступил. На следующее утро в газетах появилось краткое заключение комиссии за его подписью.

Впрочем, все это совершенно не успокоило его. Тут была какая-то загадка, тайна, невозможно было понять, в чем она, а понять это нужно было во что бы то ни стало…

В этом раздраженном состоянии Уайтхэч на другой день и пребывал в своей лаборатории ь1, когда секретарша сообщила, что с ним желают говорить по телефону.