НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 15

И Егоров рассказал все. Об алой глине, о синей с золотыми прожилками-змейками воде и о своем воскрешении из мертвых. Он увлекся, говорил горячо, складно.

Начальник уже не слушал Алексея, думал о своем. Ему было ясно, что перед ним душевнобольной. И все, что так убедительно рассказывает этот человек — бред, порождение расстроенного воображения. Чекист очень хорошо знал, что чудес не бывает и быть не может. Но если бы он, решив быть до конца добросовестным, обратился к ученым с вопросом о целительной сине-золотой воде, то и в этом случае ответы поступили бы категорические: нет, это чистейшая фантазия. Самый осторожный, возможно, ответил бы: современной науке такие факты неизвестны…

Начальник райотдела решил: этого парня надо отправить в больницу. И как можно скорее. Дальнейшее — уже дело врачей.

Егорова увезли в областной город. Когда он понял, что очутился в психиатрической клинике и что его считают невменяемым, с ним случился припадок буйства, сменившийся приступом глубокого отчаяния. Потом Алексей попытался растолковать врачам, что он совершенно здоров, что произошла роковая ошибка. Но результат был, разумеется, плачевный. И тогда припадки буйства и тоски повторились в той же последовательности. Врачи решили, что болезнь прогрессирует, и Егорова отправили в Москву, в одну из известнейших клиник.

III

Зыбин стал Егоровым, и случайное сходство помогло ему выжить. Однако над ним висела постоянная опасность разоблачения. Он знал прошлое Егорова только в самых общих чертах — по короткому разговору и документам. Зыбину были неизвестны люди, вместе с которыми загубленный им коммунист жил, работал, воевал. Не было родственников, но были друзья. К тому же район был расположен недалеко от тех мест, где Зыбина арестовали и где его знали сотни людей. Встреча с земляками сулила беду. Значит, задерживаться здесь нельзя. Но как выбраться, сохранив легальное положение? И куда ехать? На эти вопросы ответа пока не было.

В районном центре на все формальности потребовалось полчаса. О приезде Егорова знали. Зыбину сразу же предложили в райкоме самое важное по тем временам дело: создать колхоз и стать председателем. Но он заупрямился и, сославшись на боевой опыт, попросился в особую группу по борьбе с бандитизмом. Секретарь райкома был в нерешительности. Плохо, если будет сорван план коллективизации. Плохо, если в кратчайший срок не удастся ликвидировать мелкие, но опасные банды, расплодившиеся за последний год в этом лесном краю. Они зверски замучили уже восемь активистов, повесили учительницу, сожгли конюшню в только что созданном колхозе. Секретарь понимал: бандиты сейчас едва ли не главная помеха коллективизации. А людей всюду не хватает. И, поколебавшись, согласился с Зыбиным, взяв с него обещание — сразу же после роспуска особой группы возглавить колхоз… …Погони, перестрелки, утомительные рейды, напряжение бессонных ночей в засадах. Зыбин-Егоров сражался против своих. Он сам мог стать таким вот, заросшим грязью, со свалявшейся в войлок, опаленной у костров бородой, с волчьим прищуром, как уцелевший в схватке бандит, доставленный им в районный центр. Зыбин был храбр и находчив. К тому же ему везло. Лишь однажды была близка опасность разоблачения: один из окруженных на дальнем хуторе бандитов выскочил из-за сарая и лицом к лицу столкнулся с Зыбиным. «Гришка!..» — опустив в безмерном изумлении обрез, крикнул он, и Зыбин хладнокровно всадил в него три пули из егоровского нагана.

— Зря ты его так… — недовольно сказал, подходя, командир, — можно было взять живым. Чего он кричал-то?

— Не знаю… Гришку какого-то звал, что ли…

Так и кончилось. Но теперь Зыбин-Егоров подумывал о бегстве. Однако ему снова повезло. Две пули клюнули — одна в плечо, другая между ребер. Ранения были легкими, но он попал в областную больницу, а когда стал выходить на прогулки, познакомился с сотрудниками обкома партии. И как-то в задушевном разговоре посетовал, что не больно грамотен, а очень бы хотел поучиться. Сделано это было вовремя: шел набор в совпартшколу. И, выйдя из больницы, Егоров-Зыбин получил путевку. К документам его прибавилась и почетная грамота за геройство, проявленное в борьбе с бандитизмом.

Годы учебы в Москве пролетели быстро. Сначала слушатель Егоров дичился, был замкнут и необщителен. Но потом осмелел. Помогли, как ни удивительно, врачи. Однажды на осмотре старичок-невропатолог обратил внимание на шрам, пересекавший висок, и спросил, не жалуется ли Егоров на память, не досаждают ли ему головные боли. Получив отрицательный ответ, нахмурился, с сомнением пожал плечами и что-то записал в карточке, Зыбин вышел из кабинета и тут его осенило: ведь это же спасение! Спасение раз и навсегда! Что взять с человека больного, раненого в голову? Позабыл, как зовут друга? Ну, что же, бывает… И при следующем медосмотре Зыбин повел себя по разработанному заранее плану: бывают, знаете ли, прямо-таки провалы в памяти. И в то же время на способности не жалуется — пожалуйста, готов решить трудную задачу или по истории партии ответить…

В карточке появилась запись: «Явления частичной амнезии. Последствия черепного ранения и контузии». Теперь Егоров-Зыбин был застрахован. Да он к тому времени почти полностью перевоплотился. Не мешало чужое имя. Привык. Отбросил прошлое. Отбросил ли? От Зыбина не осталось ничего, кроме тайной ненависти ко всему, что окружало его теперь. Зыбин видел и понимал, как наливалось зрелой силой Советское государство, видел и чувствовал, что чужие и враждебные ему идеи, мысли, дела стали кровным делом миллионов людей. Он был как будто таким же, как они, и в то же время, отщепенцем, врагом. Со временем он даже привык к тому двойному существованию: на людях — один, наедине с собой — другой. Но где-то, в тайниках души, теплилась надежда — вдруг настанут перемены, вдруг то, что кажется сегодня монолитно-прочным, завтра пошатнется, даст трещину…

Близилось завершение учебы. Надо было думать, куда попросить назначение. В родные края возвращаться не следовало. Ему предложили остаться в Москве, давали отличную работу. Он отказался, «Поеду в глубинку, там люди нужнее…». Оценили: «Правильно решает Егоров, по-партийному!» На новом месте, под Орлом, Зыбин быстро стал человеком уважаемым и известным. И не только по должности. Был он скромен, семьи не имел, жил в маленькой, скупо обставленной квартирке. Для товарищей находилось, когда требовалось, теплое и верное слово. Многих охотно ссужал деньгами. Смущало людей только одно: никто и никогда не видел Зыбина смеющимся. Он и улыбался редко, скупо. Казалось, что точит его тайное горе или болезнь.

Ему хотелось жечь и уничтожать колхозы, взрывать и ломать машины, мучить и убивать людей. А он толково руководил строительством, добивался новых, лучших машин и получал их, заботился, чтобы и горожане, и колхозники жили привольнее, зажиточнее, веселее. И скрыто живший в Егорове человек ничего не мог поделать, петому что постоянно пребывал в страхе стоит ему только показаться хоть на миг, как все увидят и закричат: «Вот он, хватайте его!» Страх этот приобрел вполне реальные очертания в начале 1940 года. Выступая однажды на собрании, он увидел невдалеке знакомое лицо. Знакомое не по нынешним, а по прошлым временам. Лицо это мелькнуло в толпе и скрылось. Потом снова появилось. Зыбин кое-как закончил доклад и в изнеможении опустился на стул в президиуме. Он сидел на виду у всех, а ему хотелось Забиться в темный угол, уйти От людей. Наконец пытка кончилась. Дома он тщательно запер дверь, нашел початую бутылку водки, налил полный стакан… Кто же был тот, знакомый? Где встречались? И вспомнил: следственная тюрьма, сосед по нарам, ожидавший суда за поджог. Как его звали? Рыбья какая-то фамилия… Окунев, Уклейкин, Осетров?.. Да, Снетков!.. Что же теперь делать? Бежать? Куда? Да и не успеет… Этот, наверное, уже сидит в райотделе НКВД… Выслуживается, замаливает старые грехи…

Выдвинул ящик стола. Положил на зеленое сукно старый наган, тот самый, егоровский. Воронение местами стерлось, тускло мерцала сталь. В барабане едва виднелись кончики пуль, утопленных в гильзы.