«На суше и на море» - 67-68. Фантастика

4

Эомин расправил занемевшие плечи. Все! Программирование завершено. Он встал, подошел к прозрачной стене информария. И едва смог разглядеть в зените циферблат Мировых Часов. Их сияющий круг совсем потонул в нарастающем блеске звезд. Это были зримые симптомы начавшегося сжатия Метагалактики. Исчезла разница между ночью и днем. Все новые и новые звезды появлялись на странно изменившемся небе, и оно стало походить на огромный, сверкающий всеми цветами радуги ковер. Солнце — старая, древняя звезда, значительно изменившаяся за миллиарды лет, — казалось теперь желто-красным пятном, готовым вот-вот погаснуть. И только искусственные плазменные шары, располагавшиеся ниже светила, еще горели ярче этих словно выскакивавших из мировой пустоты новых звезд. Эомин подумал о всех людях, которые в эту минуту тоже смотрели на неузнаваемое небо. Они еще ни о чем не догадываются. Тем лучше. Пусть они с этим и останутся.

Срок истекал. Восемьдесят пять минут… Эомин включил видеофон. В фокусе возникло лицо Диноса. Губы его плотно сжаты, всегда подвижное лицо словно застыло.

— У тебя все готово?

— Готов, — лаконично ответил Динос. — Включаю отсчет Аннигиляционного Времени… — У него перехватило дыхание.

Эомин молчал тоже. С минуту они пристально вглядывались друг в друга. Эомин хотел сказать ему, что они обязательно встретятся — там, в сходных мирах. Но не смог. Никакие слова не имели сейчас значения.

Удав времени застыл с разинутой пастью. Потом бесконечно медленно пополз. Последний круг. Завершающий виток. Всем существом Эомин почувствовал, как Динос слабеющей рукой включил систему всепланетной аннигиляции.

— Прощай… друг, — услышал Эомин прерывающийся голос. И не было сил ответить. Лишь кивнул головой.

Видеофон угас. И тут Эомина охватило всеподавляющее желание побывать в родных местах хотя бы несколько минут. Там, на русской равнине, где течет река с древним именем Волга. Там, где спят бесчисленные поколения предков. Он не был там еще ни разу. Все не хватало времени. Эомин быстро взглянул на Мировые Часы. Сорок три минуты. Можно успеть. Нужно успеть. Он ринулся к выходу. В анфиладах залов, в длинных коридорах, по которым он бежал, гремело гулкое эхо шагов… Вот и дезинтегратор.

Дрожа от нетерпения, Эомин ждал, когда его охватят спасительные вихри пульсаций.

… Эомин очутился на берегу огромного водного простора. В бледно-синей воде отражались бесчисленные звезды, пылавшие при полном свете дня. Они все множились, выскакивая из пустоты. Тысячи белокрылых судов усеивали поверхность моря. И люди — Эомин хорошо видел их взволнованные лица на палубах, — запрокинув головы, созерцали изменившееся, почти чужое небо. Пусть. Они так ничего и не узнали. Это лучше для них. Для всех. Эомин тщетно искал глазами хоть одну деталь пейзажа, которая напомнила бы ему смутно знакомые картины детства. Нет, все иное. До самого горизонта лежала зеленая субтропическая лесостепь. И реки не было.

— Где река? Где березы? — прошептал он.

В лицо пахнул ветер. Коротко прошелестели листья в пальмовой рощице. Где-то прокричала птица. Мировые Часы отсчитывали последние секунды. Последние кванты времени таяли в бесконечности. Эомин медленно опустился на землю, снова поглядел на белокрылые суда. Голубой водный простор на мгновение успокоил его бешено колотившееся сердце. «Где ты, река?»- успел еще подумать он.

Неимоверное зарево аннигиляции, поднявшееся со всех сторон горизонта, погасило разум. «Где же река?…»

Михаил Грешнов

ПОСЛЕДНИЙ НЕАНДЕРТАЛЕЦ

Сейчас, когда три удивительных дня, болезнь и госпиталь позади, я хочу наконец рассказать о моей встрече с неандертальцем. Правда, семьдесят часов, проведенных с ним, и два месяца бреда на госпитальной койке перемешали в памяти картины действительного и фантастического, и мне еще долго нить за нитью придется распутывать эту историю…

Итак, с чего началось?

Тедди Гойлз сорвал с себя кислородную маску: так он делал всегда, когда у него являлась потребность чертыхнуться. Что последует дальше, я знал.

— Черт побери, — сказал он. — С тех пор как ловкач Хиллари взобрался на Эверест, лазанье по горам потеряло для меня всякую прелесть. Поднимись я на десять вершин и если каждая хоть на метр ниже Эвереста — это уже не даст ни славы, ни денег! Три строчки где-нибудь на последней полосе «Нью-Йорк таймс», и все!..

Говорить было трудно: сухой, прокаленный морозом воздух обжигал легкие, но Тедди уже не мог остановиться:

— Три строчки! Хватит!.. Больше меня не заманишь ни в Гималаи, ни в Анды. Ты, конечно, другое дело — ученый. А собственно, что это принесет тебе? Дашь имя еще одной никому не нужной вершине?…

Дурак этот Тедди. Четвертую вершину мы одолеваем не для того, чтобы дать ей название. В моем рюкзаке счетчик космических ливней. Три счетчика уже установлены; эта последняя вершина замкнет квадрат со стороной в сто километров. Автоматы позволят узнать интенсивность потока корпускул, степень естественной радиации на высоте двадцати тысяч футов. Не объяснять же этого Тедди сейчас… Говорить с ним невыносимо. Лучше глядеть на горы.

Вид отсюда великолепный. Гималаи огромной дугой простерлись на запад и на восток; дуга выгнута к северу, точно сдерживает натиск воздушных волн…

Последняя палатка на шестьсот метров ниже нас, ее не видно: при подходе к вершине мы обогнули скалу с северной стороны. Глянешь вверх — кружится голова, и кажется, что висишь в центре синего шара, синева втягивает в себя, оторвешься — и растаешь в зачарованной глубине…

Тедди на минуту смолкает. В сущности я почти не знаю этого парня. Как он попал в экспедицию? Из-за своей бычьей силы или как сын председателя «Юнайтед Индиен бэнк»?… Единственное, в чем ему не откажешь, — в выносливости. Недаром его назначили в последнюю пару.

— Шагнем! — говорит он, утаптывая страховую площадку. — Плюнем сверху на паршивые Гималаи, а там — в яхт-клуб, в футбольную команду, хоть в биржевые маклеры, лишь бы подальше от горных красот…

Вонзив ледоруб между камнями, он пропускает меня вперед. До вершины отсюда тянется чистый, обдутый ветрами наст. Слева сахарная поверхность — ее можно тронуть рукой, справа — обрыв…

Шуршит хвост альпийской веревки, которую травит Тедди. Она скользит по снегу и поет тоненько, как фарфор, когда по нему осторожно проводишь пальцем. Это создает особенное настроение. Последние метры перед вершиной всегда особенные. Забыта усталость, не давит плечи рюкзак. Еще шаг, один шаг — и победа! Но осторожнее: прощупывай каждый дюйм. И не поднимай глаз! Высота…

… Что-то треснуло, раскололось, как под алмазом стекло. Мгновенный зигзаг пробежал по снегу, белое одеяло дрогнуло, поползло… Заваливаясь головой вниз, вижу поверхность склона: она курится ослепительным дымом, вспучивается, бурлит… Сейчас веревка натянется, меня качнет по дуге, как маятник, гвоздь крепления которого — Тедди. И точно — рывок…

В тот же миг что-то лопается во мне, как кровеносный сосуд. Взмывает конец веревки, струной повисает в воздухе. Меня переворачивает, швыряет, кружит, погружает в снег, выбрасывает из снега и тянет вниз. Тщетно хватаю снежные комья, они вспыхивают в руках белым дымом… Рюкзак то оказывается перед глазами, то колотит меня по спине. Кругом стон и шелест, небо и горы пляшут, солнце шарахается вверх и вниз. Но страха почему-то не чувствую: каждый толчок сигнализирует мне, что я жив, и я жду следующего толчка, чтобы убедиться, что еще жив. И если я не стерт в порошок, то, наверное, потому, что нахожусь на самом верху лавины. Так продолжается до бесконечности… Но вот меня с силой ударяет о снеговую подушку, бросает ногами вперед в сугроб…