Источник забвения

— Что?! Что?! — с болью выдавливалось из тебя.

— Обман, — глухо произнесла Вера.

Это — единственное за всю твою исповедь — ее слово остановило тебя, остановило, отрезвило, возмутило, дало новые силы.

Что?! Обман?!.. Нет! Она не права, она не права, не права! Она жестокая, холодная, хищная, деревянная! Как она смеет! Что она знает, дрянь сопливая! О, как бы я сейчас разорвала ее, растерзала, растоптала…

— Боже мой, боже мой, Верочка…

— Да!

— Как ты заблуждаешься! Возможно, у тебя… Но я ведь ни о чем не спрашиваю, ни о чем не…

— И я ни о чем.

— А я просто не могу не говорить, не могу молчать, ты должна понять, ты, может быть, не в состоянии говорить, а я не в состоянии не говорить…

Потом ты стала понемногу успокаиваться. И темнота, вроде бы, еще больше поредела, и стало прохладнее. И по-прежнему — ни звука… Что же это за место такое? Куда ночные птицы подевались? Совы эти, филины, летучие мыши… А почему не слышно комаров, которыми так путали?.. Ах, дура городская… Вот и дышать стало легче, свободнее, общее облегчение, все как-то бережно укладывается в душе — надолго ли?.. Да, Марго, Маргарита Андреевна, все верно, голубушка: на это надо было решиться, правильное решение. Должно быть правильное, обязано, такие шаги бесполезно не делаются.

— Вера…

— Что?

— У тебя компас есть?

— Зачем?

— Надо же как-то ориентироваться.

— Язык есть.

— Оно-то да, и все-таки если в тайге… Но — ничего! У меня компас есть! — сказала ты гордо. — Я не забыла. — Этим ты хотела подчеркнуть, что основательно готовилась, что оказалась здесь не случайно и на тебя можно положиться.

Она ничего не ответила, не оценила. Ну и пусть. Досушим платком лицо.

— Вера… Ты думаешь, там будет хорошо?

— Да.

— И я так думаю… Знаешь, я так надеялась, так надеюсь. Но вот натура! Лезет в голову всякое… Какие-то неуверенности, страхи… Но я, конечно, все равно иду, все равно. Не останавливаюсь и не остановлюсь. Что бы там ни мерещилось… Иначе ведь нельзя, покоя не будет.

— Не будет.

— Но меня никто не гонит! Я добровольно, сама! Он, если бы узнал, ни за что бы меня не отпустил. Очень кстати оказалась его командировка. Так что, можно сказать, я сбежала. Сбежала по велению сердца, если уж на то пошло. Да! А сердцу, как известно, не прикажешь.

— Прикажешь.

— Сердцу?

— Вы приказали.

— Я?!

— И я.

— Странно… Да, Верочка, я ни за что бы не оторвалась от него, если бы он был дома, — не смогла бы, сил бы не хватило, не было бы меня теперь здесь…

— Надо идти…

Вы встали; она помогла тебе надеть рюкзак. И попетляла дорожка дальше, и ее теперь уже можно было различить, потому что в самом деле стало светлее — темнота начала понемногу отступать за обочины, обнажая мощные стволы сосен.

— А этот мальчик-южанин… Ну что он-то? Почему?

— У каждого свое.

— В такую даль…

— Какая разница?

— Ах, да что я… Конечно, у каждого свое. И у меня свое. И даже если… Ну что случится с миром, если одной шизофреничкой меньше станет?

— Двумя…

— У каждого свое, — вздохнув, повторила ты и стала думать о том, каким это «свое» может быть разным, и любому кажется, что его «свое» самое существенное, и поэтому люди так трудно понимают друг друга, если вообще способны до конца понять. Сколько в автобусе было пассажиров? Двадцать? Тридцать? Кто из них кого и насколько в состоянии понять?..

Женщина, объяснившая про дорогу, смотрела удивленно, подозрительно, с интересом, похожим на интерес посетителей зоопарка. А ты улыбалась, идиотка, рот до ушей, беззаботность изображала… И в автобусе многие с таким же интересом смотрели, и шофер… Может, они тут знают таких путешественников, может, такие тут не переводятся. Особенно, конечно, шофер — уж он-то, наверно, видел-перевидел… А у него ведь тоже свое. Вон как разукрасил кабину: фестоны, бахрома, картинки из журналов, деколь, букетик цветов, талисманчики-болванчики… А снаружи — грязная, помятая тарахтелка. Но вот, голубушка, ему не хочется, чтобы так же было и внутри, — ему хочется, чтобы его окружало приятное, он украшает себе жизнь. И правильно делает. Только посчитать, какую часть отпущенного ему времени он проводит в кабине…

— Нам, Верочка, я думаю, надо держаться вместе…

Не отвечает. Слышит ли?

— И еще я думаю, стоит приглядеться к этой паре: к ученому и его молодому приятелю. Они нам могут очень пригодиться.

— Они идут туда.

— Значит, ты тоже слышала?

— Это всем известно, — монотонно ответила Вера.

— Ну вот. Если уж ученые заинтересовались…

— Второй — журналист.

— Батюшки, в какую мы компанию попали! Ну да, они, конечно, с научными целями. Но нам ведь все равно, с какими они целями, правда? Нам главное… А я, признаться, когда собиралась сюда, думала, что буду одна — одна, инкогнито, тайга кругом и тому подобное. А вот что получается… Если про них все известно, то почему не известно про нас?.. Маленький городок, все на виду… Господи, но почему как будто стыдно…

— Про нас — не интересно.

— Почему ты думаешь, не интересно?

— Потому что мы, такие, — не первые туда.

— Да, я слышала. Но ведь про этот источник могли расспрашивать просто из любопытства. Природа, первозданность, богатые и красивые места… Но стыдно-то почему?.. Точно я что-то нехорошее сделала или делаю…

— А меня бросили, — сказала Вера.

И тебе показалось, что произнесла она это с усмешкой. Да-да, с какой-то искаженной, психопатической усмешечкой. И ты умолкла, и уже ступать и идти старалась так, чтобы совсем не было слышно. И стало еще стыднее — и за навязчивость свою, и за болтовню, и за кривляние — за все. И только через много десятков шагов и через такое же множество колыханий рюкзака за плечами, и через неизвестно какое число перекладываний с руки на руку этой дурацкой корзинки ты почувствовала, что стыд начал проходить, и ты постаралась трезво разглядеть то уродливое, что выглянуло из-за скупых и будничных слов «меня бросили». Вот как оно бывает — «у каждого свое»… Это становилось невыносимо — к гнету собственного «своего» добавилось Верино. Надо было отвлечься. И ты настойчиво, отпихивая все остальное, начала думать про ученого и журналиста, и вот тебя вдруг осенило, что из сложившейся ситуации можно и нужно извлечь выгоду. Ты ее четко увидела выгоду; это приободрило. Забил ключ новой надежды.

— Знаешь, Верочка, милая, я тебе сейчас скажу одну вещь, а ты рассуди, совсем свихнулась твоя попутчица или еще что-то соображает. Пусть тебя бросили, а я, допустим, сама бросила — пусть! По идее, тут большой разницы и нет. И раз так, то мы должны влюбиться. Не зря, Вера, нам такой случай выпал, что мы с тобой одни и они одни, ученый и журналист. Мы свободны и они свободны. Одни, на природе, вне дома они всегда свободны. О, я знаю, какими они могут быть вне дома! Мы пойдем с ними — и все! Мы им сделаемся нужны! Они просто не смогут не оценить такого подарка! Мы будем им помощницами, хозяйками, любовницами — пусть! Зато мы уравняемся с теми, кто нас оставил или кого мы принуждены были оставить. Мы должны это сделать, должны! Так мы вернее придем к цели.

Вот какую ты увидела выгоду, вот что творилось с тобой, и вот что ты собиралась ей сказать. Но ты ей ничего такого не сказала, ты подумала, что скажешь позже, когда вы больше сблизитесь. А потом ты подумала, что, скорее всего, никогда этого не скажешь, потому что уже успела сказать:

— Не слушай меня, я все сочиняю, меня тоже бросили… — Тихим, сдавленным, дрожащим голоском произнесла ты такие слова, и с трудом удержалась, чтобы не разреветься в голос: ты впервые допустила, что это, возможно, и в самом деле так.

— Мне все равно, — пробормотала Вера.

Ты искоса взглянула и увидела, что ей действительно все равно; она шла, словно спала на ходу, тем же самым, мерным и вялым, шагом, каким несколько часов назад выходила из Рощей.

— Я все-таки рехнулась, — сказала ты.