Миры Айзека Азимова. Книга 12

Это был явный случай для Азазела, так что я вызвал моего маленького друга, который выглядит как карманное издание дьявола ростом в два сантиметра, но с остриями рожек и закрученным остроконечным хвостом. Он был, как всегда, не в настроении и стал тратить мое время на подробный и утомительный рассказ, почему именно он не в настроении. Похоже было, что он занимался каким-то искусством — тем, что в его смешном мирке считается искусством, но хотя он описывал это очень подробно, я так ничего и не понял, кроме одного — что это было охаяно критиками. Критики одинаковы во всей вселенной — злобные и бесполезные все как один.

Хотя, как я думаю, вы должны радоваться, что земные критики обладают хотя бы минимальными следами порядочности. Если верить Азазелу, то высказывания критиков о нем далеко выходят за пределы того, что они позволяют себе говорить о вас. На самый мягкий из примененных к нему эпитетов можно было отвечать только хлыстом. Я это вспомнил потому, что его жалобы на критиков очень напоминают ваши.

Я долго, хотя и с трудом, выслушивал его причитания, пока не улучил момент ввернуть свою просьбу об оживлении статуи. От его визга у меня чуть уши не лопнули.

— Превратить кремниевый материал в углерод-водную форму жизни? А может быть, еще попросишь сотворить тебе планету из экскрементов? Как это — превратить камень в плоть?

— Уверен, что ты можешь измыслить способ, о Могучий, — сказал я. — Ведь если ты сделаешь столь невозможное и доложишь в своем мире, не окажутся ли критики кучкой глупых ослов?

— Они хуже, чем кучка глупых ослов, — буркнул Азазел. — Так о них думать — это значит безмерно их возвысить и незаслуженно оскорбить ослов. Я думаю, что они просто балдарговуины несчастные.

— Именно так они и будут выглядеть. И все, что для этого нужно — превратить холодное в теплое, а твердое в мягкое. Особенно в мягкое. Та молодая женщина, которую я имею в виду, особенно хотела бы, обняв статую, ощутить под своими руками мягкую эластичность тела. Это вряд ли будет трудно. Статуя — совершенное изображение человеческого существа, и тебе ее только надо наполнить мышцами, кровеносными сосудами, органами и нервами, обтянуть кожей — и готово.

— Вот всем этим заполнить, — проще простого, да?

— Вспомни, что ты выставишь критиков балдарговуинами.

— Хм, это стоит принять во внимание. Ты знаешь, как воняют балдарговуины?

— Нет, и не рассказывай, пожалуйста. А я могу послужить тебе моделью.

— Моделью, шмоделью, — пробормотал он, задумываясь (не знаю, где он берет такие странные выражения). — Ты знаешь, насколько сложен мозг, даже такой рудиментарный, как у людей?

— Ну, — ответил я, — над этим можешь особенно долго не стараться. Бузинушка — девушка простая, и то, что ей нужно от статуи, не требует особого участия мозга — как я думаю.

— Тебе придется показать мне статую и предоставить возможность изучить материал, — сказал он.

— Я так и сделаю. Только запомни: статуя должна ожить при нас, и еще — она должна быть страшно влюблена в Бузинушку.

— Любовь — это просто. Только подрегулировать гормональную сферу.

На следующий день я напросился к Бузинушке снова посмотреть статую. Азазел, сидя у меня в кармане рубашки, время от времени оттуда высовывался и тоненьким голосом фыркал. К счастью, Бузинушка смотрела только на статую и не заметила бы, даже если бы с ней рядом толпились двадцать демонов нормального роста.

— Ну и как? — спросил я Азазела.

— Попробую, — ответил он. — Я его начиню органами по твоему подобию. Ты, я думаю, вполне нормальный представитель своей мерзкой недоразвитой расы.

— Более чем нормальный, — гордо ответил я. — Я выдающийся образец.

— Ну и отлично. Она получит свою статую во плоти — мягкой на ощупь, теплой плоти. Ей только придется подождать до завтрашнего полудня — по вашему времени. Ускорить процесс я не смогу.

— Понял. Мы с ней подождем.

На следующее утро я позвонил Бузинушке.

— Деточка моя, я говорил с Афродитой.

Бузинушка переспросила взволнованным шепотом:

— Так она существует на самом деле?

— В некотором смысле, дитя мое. Сегодня в полдень твой идеальный мужчина оживет прямо у нас на глазах.

— О Господи! Дядя Джордж, вы меня не обманываете?

— Я никогда не обманываю, — ответил я, но должен признать, что несколько нервничал. Я ведь полностью зависел от Азазела, хотя, правда, он меня ни разу не подводил.

В полдень мы оба стояли перед альковом, глядя на статую, а она уставилась в пространство каменным взором. Я спросил:

— У тебя часы показывают точное время, моя милая?

— О да, дядя. Я их проверяла по обсерватории. Осталась одна минута.

— Превращение может на минуту-другую задержаться. В таких вещах трудно угадать точно.

— Богиня наверняка должна все делать вовремя, — возразила Бузинушка. — Иначе какой смысл быть богиней?

Это я и называю истинной верой, и таковая была вознаграждена. Как только настал полдень, по статуе прошла дрожь. Изваяние постепенно порозовело, приобретая цвет нормального тела. Медленно шевельнулся стан, руки опустились и вытянулись по бокам, глаза поголубели и заблестели, волосы на голове стали светло-каштановыми и появились в нужных местах и количествах на теле. Он наклонил голову, и его взгляд остановился на Бузинушке, глядящей, не отрывая глаз, и дышащей, как пловец в конце заплыва.

Медленно, казалось даже, что с потрескиванием, он сошел с пьедестала, сделал шаг к Бузинушке, раскрыл объятия и выговорил:

— Ты — Бузинушка. Я — Хэнк.

— О Хэнк! — выдохнула Бузинушка, тая в его руках.

Они долго стояли, застыв в неподвижном объятии, а потом она, сияя глазами в экстазе, взглянула на меня через его плечо.

— Мы с Хэнком, — сказала она, — на несколько дней здесь останемся одни и устроим себе медовый месяц. А потом, дядя Джордж, я тебя найду.

И она пошевелила пальцами, как бы отсчитывая деньги.

Тут и у меня глаза засияли, и я на цыпочках вышел из дому. Меня, откровенно говоря, неприятно поразила дисгармоничная картина — полностью обнаженный мужчина, обнимающий полностью одетую женщину, однако я был уверен, что, как только я выйду, Бузинушка эту дисгармонию устранит незамедлительно.

Десять дней я подождал, но она так и не позвонила. Я не слишком удивился, поскольку считал, что она была слишком занята другим, но все же подумал, что так как ее экстатические ожидания полностью оправдались, причем исключительно за счет моих — ну, и Азазела — усилий, то будет только справедливо, если теперь оправдаются и мои.

Итак, я направился к ее убежищу, где покинул счастливую чету, и позвонил в дверь. Ее открыли очень нескоро, и мне даже уже начала мерещиться кошмарная картина, как два молодых существа довели друг друга до смерти во взаимном экстазе. Но тут дверь с треском распахнулась.

У Бузинушки был вполне нормальный вид, если разозленный вид может быть назван нормальным.

— А, это ты, — сказала она.

— Вообще-то да, — ответил я. — Я уже боялся, что ты уехала из города, чтобы продлить медовый месяц.

О своих мрачных предположениях я промолчал — из дипломатических соображений.

— И что тебе надо? — спросила она.

Не так чтобы лопаясь от дружелюбия. Я понимал, что ей не мог понравиться причиненный мной перерыв в ее занятиях, но я считал, что после десяти дней небольшой перерыв будет очень кстати.

Я ответил:

— Такой пустяк, как миллион долларов, дитя мое. С этими словами я толкнул дверь и вошел.

Она поглядела на меня с холодной ухмылкой и произнесла:

— Бубкес ты получишь, дядя, а не миллион.

Я не знаю, сколько это — «бубкес», но немедленно предположил, что намного меньше миллиона долларов. Озадаченный и несколько задетый, я спросил:

— Как? А в чем дело?

— В чем дело? — переспросила она. — В чем дело! Я тебе сейчас скажу, в чем дело. Когда я сказала, что хочу сделать его мягким, я не имела в виду мягким всегда и во всех местах.