Избранные сочинения в 2 томах. Том 2

Чувствуя леденящий холод трубы, стараясь не прикасаться к ее стенкам, Бабкин ищет переход во второй кольцевой коридор. Все перестроено. Когда-то здесь было несколько труб, пересекающих диск по радиусам, в них гуляли сквозняки, а сейчас повсюду — перегородки и глухие запертые люки.

Что же теперь делать? Свет от крышки приемника отражается в зеркальной поверхности трубы, она кажется совсем прозрачной, как из тончайшего стекла.

Тимофей в отчаянии, будто желая разбить, ударяет по стене кулаком, и в эту минуту слышится голос Риммы:

— На место, Тимошка, дурень! На место!

Чуть опешив, Тимофей тупо смотрит на сетку маленького репродуктора, откуда вылетело это приказание, и, покачав головой, возвращается в кабину.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В ней рассказывается о многих важных вещах, о «счастливом детстве», «счастливой юности» и о том, как один солидный профессор оказался стилягой. А кроме того, здесь происходит «оптический обман».

Стоя с непокрытой головой, Набатников крепко сжимал кепку в руках и всматривался в черное небо. Сейчас должен приземлиться самолет, откуда Медоваров сообщил по радио, чтобы приготовили санитарную машину.

Можно было всерьез обеспокоиться. Недавно старый друг Набатникова Марк Миронович жаловался по телефону на Пояркова. Пренебрегая не только медициной, но и вообще здравым смыслом, он, по словам врача, «жжет свечу с обоих концов». Курит чрезмерно и часто, работая по ночам, подбадривает себя крепким кофе и разными тонизирующими таблетками. Никаких советов не слушается, злится и говорит, что иначе не успеет довести дело до конца, что отдыхать и нежиться на пляже он не имеет права. Попробовал однажды и через неделю улетел в Москву.

Врач понимал состояние Пояркова, разводил руками и впервые в своей практике мог твердо сказать, что именно тут медицина бессильна. Единственная надежда была на скорейшее окончание испытаний «Униона». Набатников делал все возможное, чтобы не оттягивать этого срока. К соображениям чисто научного порядка здесь примешивались и другие, не менее серьезные: сохранить здоровье талантливого конструктора и редкостного человека.

Поярков был известен лишь в узких технических кругах, да и то как конструктор универсальной летающей лаборатории, у которой потолок гораздо ниже орбиты любого из спутников.

Мировая слава советских спутников и космических ракет затмила все, что до этого было сделано в освоении межпланетных пространств. Разве можно сравнивать «Унион» со звездами, рожденными человечеством, или с искусственной планетой?

Именно так, чувствуя свое скромное место в огромных по размаху и необычайных делах, Поярков относился к людям, которые проектировали и строили эту необычайную технику.

Ученые — физики и математики, конструкторы и технологи, инженеры самых различных специальностей причастны к этому делу. Многих Набатников знал лично, работал вместе с ними, а потом, познакомившись с Поярковым, убедился, что этот молодой конструктор является учеником по меньшей мере десяти талантливейших ученых — создателей спутников и ракет.

Да так и должно быть. Какой настоящий ученый будет держать в секрете драгоценный опыт, накопленный всей его жизнью, отданной на благо человечества. Однако только достойнейшим можно его передать, если речь идет о работах особого значения. Ведь ракета способна нести не только мирный спутник, но и смертоносный груз, который враги хотели бы использовать против твоего народа.

Вот почему во имя общей безопасности не всем доступно испытывать ни с чем не сравнимое волнение при запуске нового небесного тела, не каждому позволено ласково похлопать по корпусу гигантской ракеты, перед тем как она вынесет в космос еще одну звезду, рожденную на советской земле.

Вместе с Набатниковым Поярков присутствовал при запуске спутников, холодел от восторга, когда ослепительный язык пламени, как бы упираясь в землю, выталкивал ракету в неизведанные просторы.

Но однажды, когда Пояркова пригласил к себе в кабинет начальник особого конструкторского бюро, где занимались и спутниками и ракетами, с предложением возглавить отдел, то Поярков перепугался всерьез. Он считал себя неспособным к решению таких ответственных задач, а кроме того, это означало, что надо поступиться техническими принципами, заложенными в «Унионе», потому что конструкторское бюро работало в ином направлении.

Пришлось поблагодарить за лестное предложение и отказаться. Он попробует довести свою конструкцию до конца. А там, если сочтут, что Поярков принесет больше пользы на новой работе, он охотно ею займется.

Ничего не нужно Пояркову. В маленькой московской квартире, наполненной птичьим щебетом и лаем мохнатой собачонки, хозяйничает древняя старушка дальняя родственница. К деньгам он абсолютно равнодушен: принесет зарплату, сунет в ящик письменного стола — и забудет.

Люди практичные, деловые, знающие цену деньгам и умело прикапливающие их «на черный день», считали Пояркова либо блаженненьким, либо глупцом, которого природа наделила талантом, а он не знает, как им распорядиться.

Афанасий Гаврилович частенько захаживал к Пояркову, ругал его за жизненную неустроенность, но как нельзя лучше понимал, в чем тут дело. И сколько бы ни говорили, что времена аскетов и бессребреников прошли, что советский ученый или изобретатель, конструктор, человек высокого творческого накала, должен пользоваться всеми жизненными благами, предоставленными ему народом и государством, — далеко не всегда так получается. И часто стремятся к этим благам люди бесталанные, но хитрые, умеющие незаметно подползти и урвать себе довольно приличный кусочек от общего пирога.

Набатников знал, что в последние дни, полные волнений, нравственного и физического напряжения, когда Поярков глаз не мог сомкнуть, за него особенно тревожился Марк Миронович. Якобы для испытаний новых медицинских приборов, он затаскивал конструктора к себе в кабинет, с шуточками и смешком проверял пульс, кровяное давление и другие показатели, интересующие обеспокоенного врача.

Самолет задерживался. Помахивая палкой, Набатников ходил неподалеку от взлетной дорожки, смотрел на часы и думал: почему Медоваров так лаконично передал насчет санитарной машины? Видимо, не хотел, чтобы раньше времени здесь узнали о болезни Пояркова. Пойдут всякие толки, предположения. «Кто еще там в самолете?» — припоминал Афанасий Гаврилович. За Медоварова беспокоиться нечего. Это здоровяк, каких мало. Лаборантка Мингалева? Инженер-механик? Сам врач Марк Миронович? Старик. Однако на здоровье он никогда не жаловался.

Вспыхнули посадочные сигналы, далеко протянулись они цепочкой вдоль цементной дороги, через весь ракетодром. Послышался отдаленный рокот, и в небе замерцали бортовые огни. Потом включились фары, похожие на две ослепительные шаровые молнии, и поплыли над землей.

Пробежав по светлой дороге, самолет остановился. Винты еще лениво вычерчивали в воздухе блестящие полосы, а Набатников был уже рядом. Он смотрел на тонкий, еле заметный контур самолетной дверцы и тревожно ждал, когда она откроется. Боясь, что в самолете притаилась беда, Набатников сравнил его с Троянским конем, в котором оказался маленький «десант» противника.

Что случилось с Поярковым?

Как бы испытывая терпение Набатникова, сначала приотворилась дверца, потом из нее выползла тонкая лесенка. По лесенке спустилась худенькая девушка в клетчатом плаще, потом — другая, полная, в спортивных брюках. Ее поддерживал паренек в щегольской куртке, исчерченной «молниями». Куртка ему была широка, а потому при каждом его движении застежки извивались, что производило странное впечатление, словно по груди ползали блестящие гусеницы.

А потом, на ходу надевая пальто, плащи и шляпы, посыпались из дверцы, как в групповом парашютном прыжке, неизвестные молодцы. Оживленно о чем-то споря, они выкрикивали: