Иволга будет летать (СИ)

   - Что он пообещал для вас сделать? - спросила Абрамцева. - Нет-нет, не возражайте, я знаю: если бы Игорь очень-очень просил, вы бы и так пустили. Но все-таки: что он вам пообещал?

   Ординатор молча залился краской.

   - Ну же, я никому не скажу.

   - У меня брат есть... младший... игрушку ему. Вертолет радиоуправляемый... маленький, но чтоб как настоящий, а не та ерунда, что в магазине, - запинаясь, выпалил ординатор.

   Абрамцева с трудом подавила смех.

   - Достойное желание: в детстве сама такой хотела.

   - Правда? - он просветлел лицом.

   - Да, - подтвердила Абрамцева. - Но игрушка есть игрушка, даже самая хорошая. Хотите вместе с братом прокатиться на настоящем вертолете? Совсем-совсем настоящем. Риск есть, но невеликий: дети наших сотрудников часто летают. Достаньте мне коммуникатор, по которому я смогу связаться с пилотом - и я обо всем договорюсь: обещаю.

   Танталовы муки на лице молодого человека ясно свидетельствовали, что предложение попало в цель.

   Коммуникатор он принес поздно вечером - по счастью, маленький и удобный в обращении: управиться с ним одной рукой, не отрывая головы от подушки, оказалось вполне возможно.

   Пальцы Абрамцевой над сенсорной панелью на несколько секунд замерли в нерешительности; затем она быстро набрала вызов Смирнову.

   - Всеволод Яковлевич, говорят, двумя этажами ниже перины мягче?

   Смирнов обрадовался. Лицо его похудело и чуть осунулось, однако он был чисто выбрит и стал выглядеть, почему-то, моложе; не таким уставшим и встревоженным, каким Абрамцева привыкла видеть его в последние дни.

   - Странная история, Валя: дел наделал, лежу тут, бревно гнилое, который день - а без меня ничего не рушится. - В его глазах читалось какое-то мальчишеское, радостное удивление, и вместе с тем подспудная обида. - Выросла смена, выучилась. Я уже и не нужен, поди.

   - Это пока они справляются, зная, что вы тут, неподалеку - но дальше без вас все полетит в тартарары, - поспешила искренне заверить его Абрамцева. - Слава умеет командовать и кулаком грозить, но администратор из него - никакой; к тому же, если вы не забыли, он вольнонаемный. Возвращайтесь скорее: все вас ждут.

   - Льстишь, хитрюга. Тебя-то когда обратно на Дармын ждать? Или не ждать? - с деланным равнодушием спросил Смирнов.

   - Хирург обмолвился, что мне еще очень долго будут противопоказаны перегрузки при взлете, - Абрамцева подмигнула ему. - Так что отъезд с Шатранга отменяется. Как только меня отсюда выпустят - сразу к вам.

   - Рад слышать, - Смирнов улыбнулся с нескрываемым облегчением. - Ну, давай, лечись!

   - Вы тоже, Всеволод Яковлевич.

   Абрамцева попрощалась и, поборов вдруг охватившую ее оторопь, вызвала Давыдова.

   Ответа пришлось подождать. Наконец, загорелась иконка приема, и с маленького экрана Давыдов, с помятым со сна лицом, уставился на нее округлившимися глазами.

   - Ходят слухи, что ты теперь настоящий начальник: держишь в страхе весь Дармын, - дрогнувшим голосом сказала Абрамцева. Слишком многое хотелось рассказать, и еще больше - спросить; но среди ночи по комму такой разговор не стоило и начинать.

   - Я стал притворяться тем, кем меня хотят видеть: только и всего, - тихо ответил Давыдов.

   - Притворяешься ты или нет - для дела результат один и тот же, и это хороший результат, Слава.

   - Я прилечу завтра.

   - Буду ждать. И, Слава, - Абрамцева жестом остановила его, уже готового отключиться, - еще одно. Несмотря ни на что... Денис был бы доволен, что ты, а не кто-то другой, взялся рулить. Я уверена.

   Давыдов долго молча смотрел в объектив комма, словно пытаясь разглядеть под лечебной маской ее лицо.

   - Я сумел сработаться с Дэном, Валя, - наконец, сказал он, и в его голосе звучала незнакомая ей прежде жесткость. - Сумею ужиться и с его тенью.

   - Слава, врачи не обещают, что я когда-нибудь смогу встать.

   На лице Давыдова не дрогнул ни один мускул.

   - Еще день назад они не обещали, что ты выживешь. Это нравилось мне куда меньше.

   - Пожалуй, мне тоже.

   - Я люблю тебя.

   - И я тебя люблю.

   - До завтра.

   Абрамцева нажала отбой и спрятала коммуникатор в тумбочку.

   Пришедший через четверть часа доктор Сергей ввел через капельницу большую дозу обезболивающего и дал снотворное; но толку от них было чуть.

   Ночью Абрамцева долго лежала без сна, слушала ветер, шелестевший в кронах шатрангских дубов в больничном парке. По потолку от окна ползли похожие на грозовые облака серые тени. Закрыв глаза, легко было представить, как ветер гонит их прочь, рвет их и треплет - и как в прорехах проступает бездонное черно-фиолетовое небо, усыпанное белыми точками звезд.

   Эпилог

   Хан-Гурум распластался по долине, как разомлевший на солнцепеке кот: это был поселок большой и благополучный. Оползни и лавины обходили его стороной, поставки проходили без перебоев, жила на руднике не иссякала.

   На Хан-Араке обряды проводились на чердаке, тут же на высоких сваях стоял отдельный Дом Предков; издали он казался миниатюрным, но внутри места было достаточно. Черепа на стенах, приглушенный горский говор и дым курильниц наполняли его мистическим духом; но, то и дело, дух этот отступал - не исчезал, но отходил в сторону: от мерцания огоньков на коммуникаторах Давыдова и Оша ан-Хоба, от звуков дизельного двигателя, долетавших через неплотно затворенное окно. Время от времени кто-нибудь входил с каким-нибудь срочным вопросом или выходил. Прошлое и настоящее Великого Хребта Северного Шатранга, традиции и суетливая деловитость, привнесенная в жизнь горцев колонистами, смешались в единое целое: на Хан-Гуруме история уже прошла свою поворотную точку.

   Белецкий устроился в дальнем углу, чтобы не привлекать внимания. После того, как Давыдов представил его, это оказалось на удивление непросто: то и дело кто-то подходил, спрашивал о чем-нибудь или благодарил. Впервые своими глазами он видел тех, для чьего повседневного существования и благополучия его работа имела значение; это было необычное и непонятное чувство. Он совершенно не знал, что им сказать.

   - Ничего, Игорь, привыкнешь, - сразу после прилета заявил Давыдов, хлопнул по плечу и демонстративно отошел в сторону. Нечеловеческое напряжение последних дней и свалившаяся ответственность сделали его строже и злее; к этому тоже требовалось привыкнуть.

   Белецкий слушал, наблюдал, улыбался, кивал, говорил вежливые банальности.

   Время в горах шло как будто медленнее, чем внизу: в пять минут укладывался час.

   Обрядовые речи об умерших текли плавно. До угла Белецкого сквозь треск поленьев в очаге долетали только обрывки:

   - "...он прожил хорошую жизнь, о которой не сожалел ни единого мгновенья..." - Ош ан-Хоба об отце;

   - "...он делал то, во что верил, и служил людям так, как верил..." - Давыдов о Каляеве;

   - "...его время оказалось коротко, но велика вереница его добрых дел..." - сморщенная старуха о неизвестном Белецкому молодом горце.

   Самому ему и тут было нечего сказать; разве что, о Каляеве, чью урну накануне тихо погрузили в шатрангскую землю - но это отдавало бы лицемерием.

   Когда вновь тихо заиграл коммуникатор Давыдова, и тот, извиняясь, стал пробираться к выходу, Белецкий воспользовался поводом и отправился ему наперерез.

   - В чем дело?