Союз летящих (СИ)

   Говорят, в наставников часто влюбляются. И наоборот -- мужчины влюбляются в наставниц. Наставник олицетворяет для тебя самое прекрасное -- переход от полной страданий человеческой жизни к жизни тайри.

   Но это часто и проходит. Почти никогда не переходит в канри. У Алейн вот -- перешло.

   - Почему же ты не пришел раньше, - прошептала Алена, - вы же могли его спасти. Перенести керу в другое тело, с нормальными хромосомами...

   И тут же вспомнила -- почему. И Дьенар ответил ей.

   - Детка моя, это же было условием. Помнишь... До двадцати шести лет. Никаких вмешательств.

   - Как ты это выдержал? - спросила она после паузы. Дьен чуть качнул плечом.

   - Я многое могу выдержать, - ответил он. Алейн заплакала.

   - Я бы не смогла.

   ... все эти годы. Видеть все ее -- пусть небольшие, сравнительно мелкие -- беды, неприятности, боль. Рождение и смерть Дениски. Валика. Валика в лошадиных дозах. Разбитые коленки, несправедливые двойки, сломанное на тренировке предплечье и сорванную на ней чью-то злость и усталость. Тяжелую ангину, свекровь, аппендицит, тех подонков в поезде, которые едва не изнасиловали ее... Все это видеть, не только видеть -- чувствовать вместе с ней. И ни разу -- ни разу! - не вмешаться. Даже когда умирал Дениска. И его можно, ведь можно было спасти... Можно -- и нельзя. Потому что пятнадцать лет -- это крайний срок реадаптации. Это минимум. Меньше просто невозможно. Если бы это произошло раньше, ей просто пришлось бы вернуться.

   Слишком многое поставлено на карту.

   - Ничего, девочка, - сказал он, - все хорошо. Все будет хорошо.

   И обнял ее. И тогда Алейн вдруг поняла -- все действительно хорошо. И хотя то, что ей предстояло -- совсем не радовало и не сверкало радужным счастьем -- теперь все будет иначе. И она обняла Дьена и приникла губами к его губам.

   Вот этого, оказывается, она ждала.

   Вот так это должно быть.

   И ведь какая-то часть памяти дремала в ней, в этом чужом, украденном теле -- она помнила, как это бывает.

   ...Они лежали на раскинутом диване, укрытые уже одеялом, притиснувшись, вжавшись друг в друга. Они так долго жили друг без друга, что теперь невозможно было оторваться ни на миг.

   Тем более, времени оставалось немного.

   - Что с этой девочкой? - спросила она, - с Аленой?

   ...Наблюдатель-тайри, работавший фельдшером в лагере, просто выжидал удачного момента. И он представился -- удачнее некуда. Маленькая сорвиголова полезла на чердак и умудрилась разбить голову. Операция потребовала всего нескольких секунд. Он заменил керу. Настоящая Алена Маркова лишилась тела и была заключена -- бессознательно -- в узкую блестящую коробку. Сознание Алены, ее личность и память, были отправлены на далекий Тайрон. Алейн Бинар Льолена, будущий резидент союза Тайри на Земле, была внедрена в тело маленькой девочки, Алены Марковой. Память Алейн -- память ста двадцати земных лет жизни -- удалена и сохранена в приборе.

   Алейн должна была расти на Земле -- без памяти тайри. С прочно уснувшими способностями тайри. Обыкновенной девочкой, такой же, как все. Разве что более романтичной, более озорной -- такой была Алена Маркова раньше. Ведь и эта девочка обладала редчайшей мутацией тайри. По прогнозам, правда, инициация Алены вряд ли должна была стать успешной. Она обладала слабой защитой и скорее всего, умерла бы при инициации. Но Алена могла преодолеть парсеки пространства. Ее керу можно было вывезти на Тайрон.

   - На Тайроне, - Дьен помолчал, - Алене создали аналогичное тело. Конечно, потеря родителей, привычного окружения дались ей тяжело. Но воспитатели, в семье которых она жила, быстро справились с задачей. Алена счастлива. Сейчас она стала психологом-исследователем. Прогнозы на инициацию сейчас положительные!

   - Ух ты, значит, она станет тайри!

   - Да, но только лет в девяносто. Для Тайрона это минимум, ты же знаешь.

   Он помолчал и сказал.

   - Это твое тело нужно инициировать. Ты не чувствуешь меня, не слышишь. Это все еще тяжело... Я заберу тебя на орбиту. Через несколько часов придет челнок.

   Алейн не ответила. Она думала о девочке, украденной у родителей. О маме. Женщине, которую считала родной мамой -- и которую, на самом-то деле, подло и бессовестно обокрали. Отобрали родную дочь. Да, она никогда об этом не узнает и не поймет, но что это меняет?

   - Это было решено Глобальной Сетью, Алейн.

   Дьен-то слышал ее и чувствовал. Он был тайри, а она пока -- все еще нет.

   - Как будто это что-то меняет, - сказала Алейн.

   - Ты помнишь, зачем ты здесь. Как много поставлено на карту. Как много жизней тебе предстоит спасти. Моральный абсолютизм хорош только в теории.

   - Да, я помню. Что может быть важнее слезинки ребенка? Слезинки двух детей.

   - Дело не в арифметике. Но мы решили, что лучше так. В данном случае так лучше. Да, это обман людей. Но...

   Алейн вспоминала себя. Вот почему все случилось так странно. Она тогда думала, что просто внезапно повзрослела. После каникул с несчастным случаем вдруг полностью сменились интересы, образ жизни. А что ей было делать, женщине ста двадцати лет, с личностным опытом больше, чем у кого-либо из живущих на Земле -- в теле одиннадцатилетней несмышленой девочки-школьницы?

   И ничего в этом не менял тот факт, что она лишилась собственной памяти. Человек -- это все-таки не память. Человек -- это кера. Личность.

   И ведь мама чувствовала это. Никто другой не заметил, а она поняла. Но со временем привыкла и смирилась. К хорошему быстро привыкают, а ее дочь стала просто идеальной с любой точки зрения. Отличница, комсомолка, спортсменка, как любили тогда говорить... всеми обожаемая красавица.

   Только сейчас, рядом с Дьеном Алейн вдруг осознала всю глубину одиночества, в котором жила все это время. Все пятнадцать лет -- не с кем поговорить. Все вокруг вроде бы и неплохие, но кто мог бы понять ее проблемы?

   Всем казалось, что у нее нет проблем, да и быть не может. Поэтому, возможно, трагедия с Дениской показалась ей почти облегчением. Это была по крайней мере боль, понятная каждому. Ее жалели или осуждали -- но ее, во всяком случае, понимали. Об этом можно было рассказать: "у меня умер больной ребенок". Это было что-то житейское, ясное, не выходящее за пределы понимания.

   Основное же, общее ее страдание было сильнее и глубже -- и непонятно не только окружающим, но и ей самой.

   Это было похоже на боль, до того привычную и постоянную, что человек уже и не понимает, что это боль. Ему это кажется нормальным состоянием. Все время ходить мысленно морщась и стискивая зубы, опустив плечи и экономя движения, чтобы не усилить боль. Ему кажется, что иначе и не бывает -- потому что другого состояния он никогда не знал. Он предъявляет к себе точно такие же требования, как к здоровому, не делая скидки на боль -- ведь боли как бы и нет.

   И вдруг -- вот сейчас -- эта боль начала проходить. Алейн поняла, чего была лишена, и чего так страстно, так долго жаждала. Она поняла, как жила все это время.

   Она заплакала, ткнувшись носом в плечо Дьена. Он обхватил рукой ее затылок и тихо гладил. Потом Алейн взглянула в лицо Дьена, его глаза были влажными и блестели.

   - Дьен, ты что? - благодарность и нежность залили ее. Много-много лет никто не плакал из-за нее. Дьен грустно усмехнулся уголком губ.

   - Уже все. Уже ничего. Самое худшее позади, больше такого уже не будет. Знаешь... все-таки хуже изоляции, наверное, нет ничего.

   Он замолчал. Алейн стала вспоминать и поняла, что просто не знает до конца, о чем он говорит. И вспомнила, что и никогда не имела доступа к этим его воспоминаниям. Но про изоляцию она знала -- когда-то Дьенар около сорока лет провел в полном отрыве от Союза Тайри.

   - Надо скорее тебя инициировать заново, - сказал он, - так неудобно разговаривать... Но еще ждать несколько часов.

   - Дьен, так даже интереснее! - она заулыбалась, - давай поиграем... Это же здорово. Ты тайри, а я -- простая человеческая женщина. И ты мне все рассказываешь. Давай? А я тебе чайку...