Барьер (сборник)

В описаниях драк и потоками льющейся крови лишь те находят усладу, кто никогда этого не испытал. Опыт жизни подсказывает мне, что настоящий человек, чем чаще вынужден прибегать к оружию, тем с меньшей охотой это делает и вовсе не рад, когда иного выхода не остается. Мне, по склонностям моим, более всего хотелось бы на этом месте хроники поставить точку, ибо, описывая то, что за сим последовало — то есть последует, — Я принужден буду то и дело употреблять выражения вроде «и он пустил ему кровь», «он убил его», «он его изничтожил», хотя подобные слова мутят мне душу и оскорбляют мой вкус. Но вкус и истина — две разные вещи, и, уж если приходится выбирать из них что-то одно, я без сомненья выбрал бы факты, истину, и ни в коем случае — вкус. Ибо вкус нередко выворачивает наизнанку и весьма порядочных с виду людей, которые, предпочтя безжалостной оголенности истины тепленькую уютность вкуса, неизбежно и закономерно становятся лгунами. И, что самое опасное, лгут не только другим, но даже себе. Пожалуй, себе прежде всего. И тем теряют кого-то того, кем были.

Эти несколько слов предпослал я дальнейшему, дабы пояснить: повествование о приключениях и битвах Ланселота было мне в радость, так как до сих пор, насколько могу я судить, было в жизни его немало привлекательного и немало побед — иными словами, и вкусу и истине все в ней отвечало. Однако же с той минуты, как Ланселот, подчиняясь склонности своей и призванию, не только признал врагов врагами, но сам разыскал их, натравил на себя и вызвал на бой, история эта становится мрачной, ибо не ведает она ни упоительного победного завершенья, ни конечного счастья и прочего в этом роде, ибо даже самый верный Ланселотов товарищ — его долгогривый скакун — испытает невзгоды плена, будет брести по колено в крови и грязи, нередко вовсе меж тем забывая, как весело подталкивал некогда спину безмятежно шагавшего перед ним Ланселота, как дрался за него и с ним вместе и как бывал счастлив, когда Ланселот, успокаивая, клал руку свою ему на холку. Судьба Ланселота стала горько-суровой, и хотя это закалило его характер, но развеяло радость жизни. Вот почему, озорное жизнелюбие утерявши, он вел свои последние битвы с угрюмой и несокрушимой силой, а поскольку и в мыслях не имел заботиться о вкусе и чувствах, то считанные те существа, что оставались с ним в этот период его жизни, тоже стали печальны, хотя — в похвалу ли, в укор ли мои слова Ланселоту, — словно безумцы, держались с ним до конца.

Увы, я опять лишь умножаю слова вместо точного описания событий, но делал я это, да послужит сие мне в оправдание, не в интересах Ланселота, а ради истинности самой истории.

Памятуя о преступлениях и зверствах Дракона, нельзя сказать, будто Ланселот слишком был жесток или кровожаден. Его то грех больше. Заслуживающим всяческого порицания образом рыцарь перенял стиль Дракона: у него хватило бесстыдства послать вызов «Непобедимому Властелину», отправляя ему не рыцарскую свою перчатку, а труп его убитого приспешника, — и Дракон, конечно, не мог проглотить такое. Признаюсь: волнение охватывает меня, когда готовлюсь я описать личную встречу Дракона и Ланселота, ибо сошлись здесь два могучих, во всем противоположных и тем не менее схожих характера, а подобное сопряжение рождает лишь молнии. Однако ж и события, непосредственно сей встрече предшествовавшие, не должны быть опущены.

Дарк, кому дерзкое геройство Ланселота медленно, но неудержимо возвращало память о том, что и он — человек, толь одушевился, что попросился к нему в оруженосцы, готовый последовать за храбрым воителем сквозь огонь и воду, выкинуть из головы былые свои страхи и, само собой разумеется, детей и жену также. Но время, а главное скитания и последние приключения кое-чему Ланселота научили, и посему пылкие речи Дарка, клявшегося в верности, он оценил по истинному их достоинству.

— Ладно, Дарк. Сейчас я поеду дальше один, а ты отправляйся домой. Расскажи — но только тем, кому доверяешь, — что бродит в здешних краях Ланселот. Когда же я позову, спешите ко мне все скопом. Понимаешь ли, Дарк?

— Не понимаю, господин Ланселот! — покачал головой обретший себя человек, — Но будет так, как ты желаешь.

— Довольно и этого. Ступай же домой!

В беседе их заключается некая странность: Дарк в первую минуту ужасно был разочарован, однако, возвращаясь домой, с каждым шагом все больше радовался, что ему покуда не нужно идти с Ланселотом; Ланселот хотел просто избавиться от Дарка, чтобы тот не мешался у него под ногами, к тому же он полагал, что обретший себя человек уже сыграл свою роль, — он тоже не знал, что настанет час и Дарк, только что мычавший, как вол, потом робко блеявший что-то и, наконец, заговоривший ясно, ликующе, — именно Дарк победит вместо него. Или ради него. А уж почему оно так, судить одному только спасителю нашему, если будет на то его воля.

Итак, расскажу, лишних слов не тратя: вскоре после того, как отвадил Ланселот от себя Дарка, — и дня не прошло — в отменно удобном для засады мелколесье набросились на него псы Драконовы, а было их, должно быть, с десяток; видя, что конь Ланселота сражается как сам сатана, они, тотчас распознали ему цену и губить не стали. Дело же свое сладили проще, багром сдернули Ланселота с седла. И вот тут, первый раз в жизни (я постыдился бы писать про это и, может, не написал бы, если б окончилась стычка та не тем, чем окончилась), Ланселот бежал. Спасал жизнь свою. Бежал, показал спину врагу, потому что хоть и был меч у него в руке, да запутался наш герой в рыцарском плаще своем, от Артура полученном, мешал ему плащ — ни повернуться в нем, ни двинуться, ни удар отразить, ни пробиться, коротко говоря, рыцарство мешало рыцарю Ланселоту, так как биться-то пришлось с бандитами. Вот и побежал он — затем, чтобы освободиться от плаща своего. А следом за ним неслись, гогоча, псы Драконовы, виделся им весь этот цирк неким гоном охотничьим, и развевающийся плащ Ланселота и ноги его, что мелькали впереди куда как споро, их смешили донельзя. И как тут рассказать, как описать, одной только силе самих слов доверясь, что испытывал в эти минуты Ланселот! Его преследовали, и он спасался, бежал позорно, и от кованых его сапог разлетались во все стороны песок да вода из застарелых луж. А следом гнались, улюлюкая, Драконовы приспешники. Нет, не в оправдание Ланселоту скажу, но просто: что же ему было делать? Только спасаться, чтоб не убили! Меч спрятать в ножны — он еще пригодится, — избавиться от плаща. А свора-то тявкает, гогочет, наступает на пятки!.. Наконец разорвал он золотую застежку, обернулся и швырнул свой рыцарский плащ прямо в морду первым скакавшего пса, зашедшегося в лае. И вот уже в правой его руке сверкнул меч, а в левой — кинжал, коим рыцарь с рыцарем не дерутся, только удар милосердия им наносят. Но здесь-то рыцарей не было. И взревел тут Ланселот так, что преследователи его невольно отпрянули:

— Вот он, конец света!

И ринулся на псов. Это был короткий бой, и не хрипом и стонами, не диким хохотом Ланселота был он ужасен, а тем, что перебил рыцарь всех.

В демонической этой схватке несколько раз звучало: «Пощады!», но обезумевший Ланселот рявкал в ответ:

— Вы видели мою спину! Никому сегодня не будет пощады!

И тогда из-за дубов на коне своем — который конем был не более, чем хозяин его человеком, — выступил сам Дракон.

С этой минуты становлюсь я пристрастен, и моя речь — до сей поры внятная, как я надеюсь, — начнет спотыкаться. Потому что положение сложилось претрудное. Дракон должен был появиться, а не то и не был бы ОН — Драконом. Ланселот должен был с ним встретиться, ибо, повернись колесо Судьбы иначе, не быть бы ему Ланселотом. Да только от века трудны подобные сретенья поскольку противоестественны.

— Это ты?

— Добро пожаловать! — Чешуйчатое недвижимое лицо в упор глядело на Ланселота, — Оботри клинки свои и переведи дух. После того побеседуем.