Сказатели. Русский фантастический альманах фантастики и фэнтези. № 1, 2014

Пьер свернул с бульвара, углубившись в хитросплетение причудливо изогнутых улочек двенадцатого округа. Дорогу в Венсенский лес Пьер выучил наизусть и мог бы добраться до места с закрытыми глазами, даже не ощупью — чутьем.

О поляне в юго-западной части леса шептались вполслова русские таксисты из князей, полотеры из поручиков, русские официанты, грузчики, швейцары. По всему выходило, что именно там сгинул штабс-капитан Разумовский. Правда, тела его в Венсенском лесу не обнаружили. Впрочем, как и в полуподвальной комнате, где штабс-капитан обитал, на мыловаренной фабрике, где пытался работать, в больницах и в моргах…

Франция оказалась к приблудным жильцам далеко не так ласкова, как в ту пору, когда они были гостями. Слишком много их хлынуло морем и сушей, этих голодных, не имевших за душой ничего, кроме выправки и выговора, оглядывающихся на былое величие…

Пьер старался не оглядываться. Там, в молохе, кануло все. И все. И элегантный приморский город, и большой дом на Ришельевской, и maman с papa, и Серж, и Дина. Да и душа Пьера, по сути, осталась там, далеко.

Пьером его звали с детства. Родители и их знакомые, соседские дети, друзья, однокашники — все. Одна только Дина говорила «Петя», иногда «Петенька», а когда сердилась, полугневно-полупрезрительно выплевывала: «Петька-Шметька».

Пьер добрался до опушки леса, постоял с минуту. Выдохнул — и решительно зашагал вперед. Вот она, карусель — темная, ржавая, неживая. Пустые глазницы лошадок, выцветшие ленты, на платформе толстый слой пыли, в которой невнятно отпечатались человеческие следы.

Пьер подошел к ближайшей лошадке, сел и обхватил коленями ее бока. Ничего не произошло. Ничего. Под ветром колыхались ветви окружающих заброшенный аттракцион тополей, отчего на рассохшемся платформенном покрытии билась, как живая, неправильной формы тень. «Пустое это все», — подумал Пьер, и вдруг карусель скрипнула. Скрипнула другой раз, протяжно и жалобно, затем дрогнула и медленно закружилась.

Ветер, завывая, гнал по Ришельевской редких прохожих, нес мелкую водяную морось, бросал ее пригоршнями Пьеру в лицо. Ссутулившись, втянув голову в плечи и едва переставляя ноги, он брел домой. Было тоскливо и муторно, так тоскливо и муторно, как никогда раньше. А еще было противно и мерзко от необходимости непременно что-то предпринимать. «Оскорблений дворянин не спускает», — непрерывным, навязчивым рефреном отдавалось в висках. Так частенько говаривал, комментируя светские новости, Георгий Ильич Олейников, отец Пьера. А тем более не спускают оскорбления от лучшего друга, да еще в присутствии Дины, с ее молчаливого одобрения. Пьер остановился, запрокинул лицо, и ветер, на мгновение замерев, рванулся, наотмашь влепил пощечину. «Прямо заговор какой-то», — обреченно думал Пьер. Час назад Серж Кириллов хлестнул пренебрежительным взглядом по левой щеке, ветер с дождем добавили по правой.

Три одесских семьи жили бок о бок. Олейниковы — на Ришельевской, Тополянские — на Еврейской, а Кирилловы — как раз на углу, напротив главной синагоги. Борис Тополянский был известным на всю Одессу дамским доктором, принятым пускай не в лучших домах, но во многих. Во всяком случае, и у полковника Кириллова, и у губернского секретаря Олейникова Тополянских принимали и по-соседски отдавали визиты. Дети дружили сызмальства, сколько помнили себя: кудрявая, востроносенькая хохотушка Дина, бесшабашный забияка Серж и книжный мальчик Пьер. Поначалу всей компанией складывали кубики, разучивали азбуку и доводили до исступления нянек — выдуманными Диной проделками. Зачинщиком их, несмотря на тяжелую полковничью руку, всегда официально выступал Серж. Вместе мчались по Воронцовской лестнице, на скорость, вниз, на Ланжерон. Открыв рты, разглядывали аэроплан Уточкина, самодельными сачками ловили мелких прибрежных крабов, бегали на лиман за вербой по весне.

К четырнадцати годам Серж ростом догнал отца, Пьер едва доставал другу до плеча. Наглые оборванцы, дети портовых биндюжников и мазуриков с Молдаванки, раньше не упускавшие случая прижать в подворотне маменькиных сынков, стали теперь обходить угол Еврейской и Ришельевской стороной. Даже Зяма Френкель, по которому истосковался цугундер, при виде Сержа надвигал на глаза кепку и с независимым видом перебирался на другую сторону улицы. Особенно впечатлил Френкеля короткий немецкий кортик, который маменькин сынок однажды выдернул из-под голенища, не дожидаясь, пока Зямины дружки извлекут из-за пазух заточенные самоделки.

Выбирать учебное заведение Сержу не пришлось — в кадеты его прочили едва ли не с пеленок. Пьера военная карьера прельщала не больше всех прочих, однако, посомневавшись с неделю, он решился и вслед за другом сдал экзамены в кадетский корпус. С осени Пьер и Серж провожали до угла повзрослевшую Дину в гимназической пелеринке и шагали на Канатную, к Сабанеевским казармам, где с первого дня сидели за одной партой.

Дина больше не выглядела востроносой хохотушкой. Теперь то одна, то другая маменька восклицала: «Какая красавица!». Пьер не знал, красавица ли Дина, но привык любоваться ею. Худые, вечно в ссадинах, Динины ноги стали внезапно длинными и стройными. Плоская костлявая грудь налилась, оформилась и тщилась разорвать платье. Вьющиеся смоляные волосы больше не походили на растрепанное воронье оперенье, сейчас они обрамляли смуглое и черноглазое девичье личико. Задорное и нежное — одновременно.

По-прежнему неразлучно они ездили в театр и на каток, ходили слушать оркестр в Дюковском парке. Всегда втроем, до тех пор, пока… Пока Серж и Дина не начали вдруг третьего избегать.

Пьер не сразу сообразил, что происходит. Друзья отказывались от намеченных планов: Дина поедет к тетушке, Дина неважно себя чувствует, Дине нужно заниматься. Серж должен остаться дома, Сержу придется сопровождать родителей в оперу… В один из таких неожиданно пустых вечеров Пьер надумал пройтись. Подняв воротник шинели, он спускался по Ришельевской, размышляя обо всем сразу и ни о чем. На Дерибасовской свернул влево — спиной к ветру — и через несколько шагов остолбенел. Навстречу ему, с Екатерининской, шли Серж и Дина, под руку. Пьер врос в землю и завороженно смотрел, как они улыбаются друг другу, увлеченно беседуя, как по-свойски близко держатся…

Заметили Пьера не сразу. А когда, наконец, заметили, Серж смерил его заносчивым, вызывающим взглядом и усмехнулся. Затем наклонился и шепнул что-то Дине. Та прыснула.

Пьер развернулся и, спотыкаясь, зашаркал прочь. Его мутило, он не помнил, как добрался до дома. «Дуэль», — оформилась, наконец, итоговая мысль, едва он переступил порог. Нужно вызвать Сержа на дуэль. Необходимо… Дуэли среди кадетов были запрещены, проштрафившимся грозило исключение из корпуса. И потом, это же Серж — друг детства, с ним Пьер строил паровозы из кубиков и зубрил на пару букварь. И… У Пьера нет ни единого шанса. Ни с каким оружием — скорее всего, он не успеет даже махнуть клинком, Серж справится с ним шутя, одной левой. Ранит. Возможно… Пьер похолодел. Возможно, убьет.

В понедельник на занятиях кадеты Олейников и Кириллов не поздоровались, сели за разные парты и более не сказали друг другу ни слова. Когда Пьер встречал на улице Дину, та бледнела, смущалась, бросала: «Добрый день», — и явственно торопилась. Вскоре она уехала из города и вернулась через пару месяцев, похудевшая и бледная. Поступила на курсы медицинских сестер, что преподавались в школе на Ольгиевской. С Сержем Пьер ее больше не видел, а по соседским домам прошелестело позорное, липкое слово «аборт». Множество раз Пьер собирался подступиться к бывшему другу, взять того за грудки и выбить, выдернуть из него правду. Так и не собрался. А потом началась война, и новоиспеченных подпоручиков Олейникова и Кириллова погрузили в воинский эшелон.

Карусель вновь скрипнула, затем заскрежетала, словно не смазанная дверь на ветру. Неживая лошадка внезапно закачалась, будто пошла рысью. Карусель кружилась все быстрее, еще быстрее, еще. Понеслись, сливаясь в сплошную желто-зеленую стену, тополя. А затем они расступились, раздались, и Пьер увидел вдруг…