Черный ящик Цереры

Как-то после сеанса я стал свидетелем интересного разговора между Кришем и стариком. Не знаю, как это происходит. Все идет ничего, ничего, затем сразу падает, как занавес. Усталость — и все отключается. Я лежу на старом буграстом диване и, приходя в себя, слышу голос Криша:

— Такой высокий уровень эмоционального напряжения опасен.

— А вы за него не волнуйтесь, — это старик, он, как всегда, брюзжит.

— За меня нечего бояться, я уже… — бодро лепечу я.

— А я за тебя не боюсь. — Криш спокоен, чуть насмешлив. — Меня волнует поведение машины. Ее реакция необычна.

— Вы еще не так удивитесь, когда проверите контакты, — нарочито безразлично замечает профессор. Я слышу, как Криш бросается к машине, гремит там, с чем-то возится. Я сажусь и вижу его изумленное, радостное лицо.

— Профессор, беспроволочная дистантная связь? Это же…

— Как видите. Но только при большом волнении, при сильном желании, даже если его хотят подавить. Одним словом, слабое биополе человека должно стать достаточно сильным, и тогда Она войдет в психический контакт.

— Если добавить сюда Ее способность узнавать, считывать текст, ориентироваться в любой зрительной символике, то…

— Никаких то. Все это должно еще пройти проверку.

Я как-то осмелился пригласить Линду на прогулку. Вечер тонул в Даугаве малиновыми и синими отсветами. Мальчишки ловили под мостом корюшек. Зелено-бронзовые и голубые рыбки беспомощно бились в банке и умирали от тесноты и нервного шока.

Мы поднялись наверх. В костеле шла какая-то торжественная служба. Линда споткнулась, подвернула ногу и сломала каблук. Она была в отчаянии. Я сказал, что понесу ее на руках, но она только засмеялась, и я почувствовал облегчение. Не знаю, как эти слова сорвались у меня с языка! Я бы не смог взять ее на руки: ноги мои отяжелели и жар прихлынул к горлу, когда я только представил, что она обнимает меня за шею, а я касаюсь ее колен. Но она только засмеялась и с досадой оглянулась по сторонам. Я заметался вокруг нее. Потом забежал в какой-то двор и схватил булыжник.

Кое-как я приколотил каблук и она, опираясь на мое плечо, доковыляла до ближайшего извозчика.

— Спасибо. Не провожайте меня, — сказала она, протянув на прощание обтянутую перчаткой руку.

Я отправился домой по синим сумеречным улицам. Красноватая лампочка под косым, в зеленоватых разводах, потолком моей мансарды показалась мне невыносимой. Я погасил свет и раскрыл окошко. Крыши лоснились и угасали, как чешуя засыпающей сельди. Красавка на подоконнике совсем съежилась, но вода в кувшине кончилась, и мне нечем было полить цветок. А идти вниз не хотелось. Где-то вскрикнул локомотив. Тихая воздушная струя пахнула в лицо полынью и догорающим углем.

Я зажег свет и решил докончить маленький рассказ о любви, который обещали взять у меня в дамском журнале. Но чернила в бутылочке загустели и нависали на острие пера комьями болотной грязи. И опять мысль о том, что нужно идти за водой, чтобы развести проклятые чернила, сделалась мне ненавистной. Я попытался читать, но статья Канта о духовидцах показалась мне такой скучной и непонятной, что я раздраженно зашвырнул книжку под кровать. Со смертной скукой оглядел я пыльные корешки Тухолки, Блаватской и Анни Безант. Чахлый смешной отголосок мертвого, а может быть, и вовсе не существовавшего мира.

Мне стало душно. Хотелось что-то сделать или сказать. Но что я должен был делать? И с кем я мог поговорить? Я взглянул на часы. Последний поезд на взморье отходил через час. Можно успеть. Но у меня не было ни одного лата на извозчика. Я перерыл все карманы, обшарил чемодан и полку, где лежало белье. В поисках случайно закатившейся монеты даже отодвинул от стены крохотный шкафчик. Пока я лихорадочно рыскал по комнате, желание во что бы то ни стало попасть сегодня на взморье переросло в какое-то ожесточение, словно от этого зависела жизнь.

Споткнувшись о ведро, я больно ударился лбом об умывальник. Мыльница и зубная щетка упали на пол. Как ослепленный циклоп, простирая вперед руки, я выскочил на улицу и чуть не налетел на какого-то моряка.

— Осторожнее, юноша! — сказал он, подхватив меня за локоть. — Вы рискуете получить еще один синяк.

В свете уличного фонаря белый воротничок его сверкал, как фосфорический. Это было все, что я успел увидеть. Еще я запомнил, что от него вкусно пахло душистым табаком. И совершенно неожиданно я крикнул:

— Дайте мне два лата, капитан! Мне очень нужно.

Он спокойно сунул руку а карман и, достав кошелек, молча протянул мне монету.

Я схватил ее и, не поблагодарив, умчался. Потом я долго дежурил у подъезда, ожидая этого незнакомого мне моряка. Но он так и не появился. Когда я вспоминаю о нем, на душе становится тепло и стыдно.

Я успел на последний поезд. До виллы я добрался уже за полночь. Огромная луна висела над колючими канделябрами молодых елей. Высоко-высоко холодновато светились серебристые облака, на фоне которых кружились летучие мыши. Вилла казалась черной и неживой. Лишь тускло поблескивали стекле. Я осторожно отпер дверь и, стараясь не скрипеть половицами, чтобы не разбудить старика, прокрался к Ней.

Мне хотелось излить душу. Когда я ехал сюда, то думал, что смогу рассказать очень многое! Но, надев на голову обруч и застегнув на запястьях электроманжеты, я понял, что ничего ведь в сущности не произошло. Была фантасмагория, распаленное воображение, тоска и сомнение. Но событий не было. Просто у Линды сломался каблук. Зачем я примчался сюда, впечатлительный неврастеник? Лампы нагрелись, но я находился в смятении. Я был связан с Ней десятками проводов и не мог обмануть Ее ожиданий. Но что сказать Ей…

И я вновь мучительно и остро заставил себя пережить все, что пережил и передумал за эти несколько часов. Тогда я впервые почувствовал, что Она понимает меня. Ничто не изменилось вокруг. Все так же ровно светились лампы и гудел ток, покалывало в запястьях и казалось, что меня засасывает необъятная слепая пустота. Но интуитивно я был уверен: Она все понимала. И мне вдруг стало так хорошо, как не было никогда в жизни. Словно теплое ласковое море окружило меня со всех сторон. И нежило, и баюкало, и качало, качало…

— Что вы наделали, Петер? — закричал старик, когда утром нашел меня в обмороке. — Это безумие. Вы всю ночь просидели в контакте с машиной. Что с вами?

— Что с вами? — склонилась надо мной Линда. — Вы как будто грезите наяву. Вернитесь к нам из вашего далека. Вернитесь. Здесь так хорошо! Солнышко. Зелень. Липы цветут… Только тут, на башне, очень скучно. Ничего нет, кроме этих каменных зубцов. Пойдемте лучше купаться. Вода, наверное, такая хорошая… Посмотрите, какой чудесный белый песок. Криш! Снеси меня вниз. Я устала лазать по этим противным лестницам. К тому же у меня начинает кружиться голова.

Линда вдребезги разбила синее солнечное колдовство турайдской башни. Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами о полном, недоступном людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не хотел уходить из тепла в черное морозное утро. Школа была далеко от хутора. Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие звездочки так высоки, а белая заснеженная дорога еле видна.

Почему все, кто так или иначе был близок мне, будили меня? Люди любят сказки, почему же они всегда так преследуют мечтателей…

Мечтатели горели на кострах, падали их затуманенные головы под топором, их мордуют в охранке, а учителя оставляют их без обеда. Приучайся, маленький мечтатель, терпеть людскую несправедливость. Бедный чудачок в коротеньких штанишках, если бы ты знал, что ожидает тебя в мире взрослых… Зачем ты бережно и потаенно хранишь у себя в груди затянувшееся детство, тропический цветок, распустившийся в теплице? Недобрый человек бросит камень, и морозный воздух белым дыханием хлынет в разбитое стекло.

Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с башни.

На третий день войны мы с Кришем решили эвакуировать машину. Сначала старик и слышать не хотел. Кричал, ругался, прогонял нас. Он так разволновался, что отпустившая его на время страшная головная боль возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в свое кресло.