Азазел (рассказы)

В любом случае ее отец, который был моим старым другом, попросил меня быть ее крестным, и я не мог ему отказать. Естественно, что я относился к таким вещам серьезно и вполне ощущал возложенную на меня ответственность. В дальнейшем я всегда старался держаться как можно ближе к своим крестницам, особенно если они вырастали такими красивыми, как Бузинушка.

Когда ей исполнилось двадцать, умер ее отец, и она унаследовала приличную сумму, что, естественно, усилило ее привлекательность и красоту в глазах света. Я, как вы знаете, стою выше всей этой суеты вокруг такого мусора, как деньги, но я счел своим долгом защитить ее от охотников за приданым. Поэтому я взял себе за правило проводить с ней как можно больше времени и часто у нее обедал. В конце концов, она души не чаяла в своем дядюшке Джордже, и я никак не могу поставить это ей в минус.

Как оказалось, Бузинушка не слишком нуждалась в золотом яичке из семейного гнездышка, поскольку она стала скульптором и добилась признания. Художественная ценность ее работ не могла быть поставлена под сомнение хотя бы из-за их рыночной цены.

Я лично не вполне понимал ее творчество, поскольку мой художественный вкус весьма утончен, и я не мог слишком высоко оценивать работы, создаваемые для тех денежных мешков, которые могли себе позволить их покупать.

Помню я как-то спросил ее, что представляет собой одна из ее скульптур.

– Вот, видишь, - сказала она, - на табличке написано: "Журавль в полете".

Изучив этот предмет, который был сделан из чистейшей бронзы, я спросил:

– Да, табличку я вижу. А где журавль?

– Да вот же он! - она ткнула в маленький заостренный конус, поднимавшийся из бесформенного бронзового основания.

Я внимательно рассмотрел конус и спросил:

– Это журавль?

– А что же еще, старая ты развалина! - она любила такие ласкательные прозвища. - Это острие длинного журавлиного клюва.

– Бузинушка, этого достаточно?

– Абсолютно! - твердо сказала Бузинушка. - Ведь не журавля представляет эта работа, а вызывает в уме зрителя абстрактное понятие журавлиности.

– А, - сказал я, несколько сбитый с толку. - Теперь, когда ты объяснила, действительно вызывает. Но ведь написано, что журавль в полете. Откуда это следует?

– Ах ты дуролом недоделанный! - воскликнула она. - Ты вот эту аморфную конструкцию бронзы видишь?

– Вижу, - ответил я. - Она просто бросается в глаза.

– Так не станешь же ты отрицать, что воздух, как и любой газ, если на то пошло, является аморфной массой. Так вот, эта аморфная бронза есть кристально ясное отражение атмосферы как абстрактного понятия. А вот здесь, на передней поверхности бронзы - тонкая и абсолютно горизонтальная линия.

– Вижу. Когда ты говоришь, все так ясно.

– Это абстрактное понятие полета через атмосферу.

– Замечательно, - восхитился я. - Просто глаза открылись от твоего объяснения. И сколько ты за это получишь?

– А, - она махнула рукой, как будто не желая говорить о таких пустяках. - Может быть, тысяч десять долларов. Это же такая простая и очевидная работа, что мне неловко запрашивать больше. Это так, между прочим. Не то что вот это.

Она показала на барельеф на стене, составленный из джутовых мешков и кусков картона, размещенных вокруг старой взбивалки для яиц, вымазанной чем-то напоминающим засохший желток.

Я взглянул с уважением:

– Это, разумеется, бесценно!

– Я так полагаю, - ответила она. - Это тебе не новая взбивалка - на ней вековая патина. Я эту взбивалку на свалке нашла.

Потом, не могу до сих пор взять в толк почему, у нее задрожала нижняя губа, и она всхлипнула:

– О дядя Джордж!

Я сразу встревожился и, схватив ее красивую, сильную руку скульптора, с чувством пожал.

– В чем дело, дитя мое?

– Джордж, если бы ты знал, как мне надоело лепить эти простенькие абстракции только потому, что публике они нравятся, - Она прижала костяшки пальцев ко лбу и трагическим голосом сказала: - Как бы я хотела делать то, что мне на самом деле хочется, чего требует мое сердце художника.

– А что именно, Бузинушка?

– Я хочу экспериментировать. Я хочу искать новые направления. Я хочу пробовать неиспробованное, изведать неизведанное, исполнить неисполнимое.

– Так кто же мешает тебе, дитя мое? Ты достаточно богата, чтобы это себе позволить.

И тут она улыбнулась, и ее лицо засияло красотой.

– Спасибо на добром слове, дядя Джордж. На самом деле я себе действительно это позволяю - время от времени. У меня есть потайная комната, в которой я храню то, что может понять только вкус настоящего художника. "Тот вкус, что привычен к черной икре", - закончила она цитатой.

– Мне можно на них посмотреть?

– Конечно, дорогой мой дядя. После того как ты меня так морально поддержал, разве я могу тебе отказать?

Она подняла тяжелую гардину, за которой была еле заметная потайная дверь, почти сливавшаяся со стеной. Девушка нажала кнопку, и дверь сама собой открылась. Мы вошли, дверь за нами закрылась, и вся комната осветилась ярчайшим светом.

Почти сразу я заметил скульптуру журавля, выполненную из какого-то благородного камня. Каждое перышко было на месте, в глазах светилась жизнь, клюв приоткрыт и крылья полуприподняты. Казалось, он сейчас взовьется в воздух.

– О Боже мой, Бузинушка! - вскрикнул я. - Никогда ничего подобного не видел!

– Тебе нравится? Я это называю "фотографическое искусство", и мне оно кажется красивым. Конечно, это чистый эксперимент, и критики вместе с публикой уржались бы и уфыркались, но не поняли бы, что я делаю. Они уважают только простые абстракции, чисто поверхностные и сразу понятные каждому, не то что это, для тех утонченных натур, кто может смотреть на произведение искусства и чувствовать, как его душу медленно озаряет понимание.

После этого разговора мне была предоставлена привилегия время от времени заходить в секретную комнату и созерцать те экзотические формы, что выходили из-под ее сильных пальцев и талантливой стеки. Я глубоко восхищался женской головкой, которая выглядела точь-в-точь как сама Бузинушка.

– Я назвала ее "Зеркало". Она отражает мою душу, ты с этим согласен?

Я с энтузиазмом соглашался.

Думаю, что благодаря этому она наконец доверила мне свой самый важный секрет.

Как-то я ей сказал:

– Бузинушка, у тебя есть... - я замешкался в поисках эвфемизма, приятель?

– Приятели? Ха! - сказала она. - Они тут стадами ходят, эти кандидаты в приятели, но на них даже смотреть не хочется. Я же художник! И у меня в сердце, в уме и в душе есть идеальный образ настоящей мужской красоты, которая никогда не может повториться во плоти и крови и завоевать меня. Этому образу, и только ему, отдано мое сердце.

– Отдано твое сердце, дитя мое? - мягко повторил я. - Значит, ты его встретила?

– Встретила... Пойдем, дядя Джордж, я тебе его покажу. Ты узнаешь мою самую большую тайну.

Мы вернулись в комнату фотографического искусства, и за еще одной тяжелой гардиной открылся альков, которого я раньше не видел. Там стояла статуя обнаженного мужчины ростом шесть футов, и она была совершенна в каждом миллиметре.

Бузинушка нажала кнопку, и статуя медленно завращалась на своем пьедестале, поражая своей гладкой симметрией и совершенными пропорциями.

– Мой шедевр, - сказала Бузинушка.

Я лично не слишком большой поклонник мужской красоты, но на лице Бузинушки было написано такое самозабвенное восхищение, что я понял, как переполняют ее обожание и любовь.

– Ты влюблена в этого... изображаемого, - сказал я, стараясь избегать упоминания о статуе как неодушевленном предмете и местоимения "она".

– О да! - прошептала она. - Для него я готова умереть. Пока есть он, все другие для меня противны и бесформенны. Прикосновение любого из них для меня мерзко. Только его хочу. Только его.

– Бедное мое дитя, - сказал я. - Изваяние - не живое.