Огнепад (Сборник)

Сейчас у него не было сигареты. Только мертвое тело неудачливого коллеги и свежеоттаявшая неприязнь к бортовому синтету. Пальцы биолога дрожали.

Бейтс и Банда поднимались по хребту молча. Мы с Каннингемом ползли следом, направляя труп Шпинделя. После напоминания у меня снова заболели нога и бок. Хотя помочь мне Роберт ничем не мог: лучи прижгли плоть, а если бы задели какой-то жизненно важный орган, я бы уже умер.

У люка нам пришлось выстроиться цепочкой: первым Шпиндель, в ногах у него – Каннингем. К тому времени, как в вертушку пробрался я, Бейтс и Банда уже спустились на палубу и заняли свои обычные места. С дальнего конца стола на них взирал Сарасти, во плоти.

Он снял очки. С того угла, где стоял я, приглушенный белый свет смывал блеск из его глаз. Если не приглядываться внимательно, их почти можно было принять за человеческие.

Медотсек к моему прибытию затормозили. Каннингем ткнул пальцем в сторону диагностической кушетки на участке застывшего пола, служившего нам лазаретом. Я подплыл туда и пристегнулся. В двух метрах от нас, за проросшими из палубы перилами высотой до пояса, катилась мимо основная часть вертушки. Бейтс, Банда и Сарасти кружились передо мной, точно грузики на леске.

Чтобы их слышать, я подключился к КонСенсусу. Говорила Джеймс, тихо и без выражения:

– Я заметила новый узор среди постоянных форм. Где-то в решетке. Он походил на сигнал. Чем дальше я уходила по коридору, тем сильнее он становился. Я пошла за ним и отключилась. Больше ничего не помню до нашего возвращения. Мишель мне рассказала, что случилось. Насколько могла. Это все, что я знаю. Извините.

В ста градусах дуги от меня, в зоне невесомости Каннингем укладывал своего предшественника в саркофаг, выполняющий иные функции, нежели стоявшие ближе к носу корабля. Я сразу задумался, начнет ли машина вскрытие прямо во время разбора полетов. И услышим ли мы при этом какие-то звуки.

– Саша… – сказал Сарасти.

– Ага, – отозвался голос с фирменной Сашиной растяжкой. – Я висела на шее у Мамочки. Когда та вырубилась, я оглохла и ослепла на фиг. Пыталась встать к рулю, но что-то мне мешало. Мишель, должно быть. Не подумала бы, что у нее сил хватит. Я даже не видела ничего.

– Но вы не теряете сознания.

– Сколько мне помнится, я все время была в себе. Но в полной темноте.

– Обоняние? Осязание?

– Когда Мишель обоссалась в скафе, я почувствовала. И только.

Вернулся Каннингем. В зубах у него торчала непременная сигарета.

– Вас никто не трогает, – предположил вампир. – Никто не хватает за ногу.

– Нет, – отозвалась Саша.

Она не верила в байку Мишель о невидимых чудовищах. Никто из нас не верил. Зачем, когда все, что мы испытали, легко объяснялось безумием?

– Головолом.

– Ничего не знаю, – я так и не привык слышать, как мужской голос слетает с губ Джеймс.

Лом был трудоголиком. В смешанной компании он обычно не выходил на свет.

– Вы на месте, – напомнил ему Сарасти. – Вы должны помнить…

– Мамуля передала мне данные для анализа, и я их обрабатывал. Обрабатываю до сих пор, – добавил он с намеком. – Ничего не заметил. Это все?

Я никогда не мог его хорошенько прочесть. Временами казалось, что у Головолома больше общего с десятками бессознательных модулей, работающих в голове Джеймс, чем у разумных ядер, составляющих остальную Банду.

– Ничего не чувствуете? – настаивал Сарасти.

– Только данные.

– Что-то существенное?

– Обычная феноматика, спирали и решетки. Но я еще не закончил. Могу быть свободен?

– Да. Позовите Мишель, пожалуйста.

Что-то бормоча про себя, Каннингем обкалывал мои раны анаболиками. Между нами висел синеватый дымок.

– Исаак нашел несколько опухолей, – заметил он.

Я кивнул и закашлялся. Саднило в горле. Тошнота отяжелела настолько, что начала продавливать диафрагму.

– Мишель, – повторил Сарасти.

– Я обнаружил еще несколько, – продолжал Каннингем. – В основании черепа. Всего пара десятков клеток, не стоит пока выжигать.

– Здесь, – голос Мишель был едва слышен даже через КонСенсус, но, по крайней мере, она снова стала взрослой женщиной. – Я здесь.

– Что вы помните, расскажите нам, пожалуйста.

– Я… почувствовала… я просто висела у Мамули на шее, а потом она ушла, и никого больше не было, так что мне пришлось… взять управление…

– Вы видите, как закрывается диафрагма?

– Нет. Я заметила, что потемнело, но, когда обернулась, мы уже были в ловушке. А потом я почувствовала, что у меня за спиной кто-то есть: бесшумно, несильно оно просто толкнуло и схватило меня, и… и… Извините, – пробормотала она после некоторой задержки. – Меня немного… ведет…

Сарасти ждал.

– Исаак, – прошептала Мишель. – Он…

– Да, – пауза. – Нам очень жаль.

– Может… можно его починить?

– Нет. Мозговая травма.

В голосе вампира прозвучала нота, похожая на сочувствие, – заученное притворство опытного лицедея. И сквозило что-то еще: почти неуловимый голод, слабая тень искушения. Правда, вряд ли кто-то, кроме меня, это заметил.

Мы были неизлечимо больны, а хищников тянет к слабым и раненым.

Мишель замолчала. Когда она заговорила снова, ее голос лишь чуть дрогнул:

– Много не расскажешь. Оно меня схватило и отпустило. Я сошла с катушек и не могу объяснить, если не считать того, что это проклятое место достает тебя до печенок… Я… не справилась. Простите. Больше нечего сказать.

– Спасибо, – после долгой паузы проговорил Сарасти.

– Могу я… если можно, я бы хотела удалиться.

– Да, – отозвался вампир.

Мишель ушла на дно. Кубрик вращался, и я не увидел, кто занял ее место.

– Пехотинцы ничего не видели, – заметила Бейтс. – К тому времени, когда мы пробили перегородку, тоннель за ней был пуст.

– За такое время любой домовой уже сделал бы ноги, – заметил Каннингем. Он опустил ноги на палубу и уцепился за поручень: вертушка тронулась с места. Меня повело, я наискось повис на ремнях.

– Не спорю, – отозвалась Бейтс. – Но стопроцентно мы знаем об этом месте лишь то, что не можем верить там собственным чувствам.

– Поверьте чувствам Мишель, – отчеканил Сарасти.

Я чувствовал, как с каждой секундой становлюсь все тяжелее. Вампир открыл окошко: кадры, заснятые пехотинцем. За полупрозрачными волокнами ошкуренной перегородки, как за вощеной бумагой, колыхалось яркое расплывчатое пятно – фонарь Джеймс, видимый сквозь преграду. Изображение дернулось, когда робот пошатнулся на магнитной кочке, потом все повторилось. Качнулось и повторилось. Шестисекундная петля.

– Видите объект рядом с Бандой?

Невампиры ничего не увидели. Сарасти, очевидно, это понял и остановил картинку.

– Дифракционные узоры не согласуются с единственным источником света в пустом пространстве. Я вижу более тусклые, отражающие элементы. Два темных предмета, близких по размеру и находящихся недалеко друг от друга, рассеивают свет здесь, – курсор указал на две непримечательные точки в кадре, – и здесь. Один – это Банда, сведений о втором у нас нет.

– Погодите, – вмешался Каннингем. – Если вы это раскусили, почему Сью… почему Мишель ничего не видела?

– Синестезия, – напомнил ему Сарасти. – Вы видите. Она чувствует.

Медотсек слегка вздрогнул, синхронизировав вращение с большой вертушкой; ограждение втянулось обратно в палубу. Из дальнего угла что-то слепое следило за тем, как я наблюдаю за ним.

– Черт, – прошептала Бейтс, – Значит, дома кто-то есть.

* * *

К слову сказать, они вовсе не так разговаривали. Если бы я передавал их настоящие голоса, вы бы слышали белиберду – полдюжины языков, вавилонское столпотворение личных диалектов.

Конечно, причуды попроще пробивались и в их беседу: добродушная воинственность Саши и неприязнь Сарасти к прошедшему времени. Каннингем из-за непредвиденного сбоя при операции на височной доле потерял большую часть гендерных местоимений. Но отличия лежали глубже. Команда через фразу мешала английский с хинди и хадзани [53]; ни один настоящий ученый не позволит концептуальным ограничениям единственного языка стреножить свои мысли. Временами они вели себя почти как синтеты, общаясь ворчанием и жестами, бессмысленными для любого исходника. Дело даже не в том, что сингулярникам недостает социальных навыков, а в том, что после определенной границы грамматически правильная речь становится слишком медленной.