Пришелец и закон

— Вы едите мясо сырым? — спросил Клит.

Хаск кивнул.

— В древности мы готовили мясо убитых животных — чтобы убить микробов и сделать его мягче, однако этому продукту никакая обработка уже не нужна. Сырое мясо гораздо ароматнее…

— Достаточно, — сказала Линда Зиглер, вставая в полутьме. Бэйлиф нажал кнопку паузы, и на мониторах замерцало застывшее изображение парящего в невесомости тосока с недоеденным куском сырого мяса в руке. В зале суда снова включили свет; присяжные и зрители протирали глаза.

Линда Зиглер приобщила к делу в качестве улики один из тосокских мономолекулярных резаков — тот, что принадлежал Хаску. Невозможно было продемонстрировать, что именно этот инструмент был использован в качестве орудия убийства; судмедэкспертам не удалось найти доказательств этого, так что она не стала продолжать эту линию.

Конечно, у Хаска теперь был другой такой же резак: на борту звездолёта были десятки запасных. Уменьшенная версия тосокской мясной фабрики была установлена в Валкур-Холле; Хаску нужен был этот инструмент, чтобы питаться, и Дэйл убедил суд, что обвиняемому в убийстве ножом обычно не запрещают доступ к столовым приборам.

Тем не менее, не было никаких сомнений в том, что демонстрация отснятого на базовом корабле видео и презентация режущего устройства Хаска произвели на присяжных неизгладимое впечатление.

Так что Линда Зиглер со злорадным удовлетворением вернулась на своё место, и сказала:

— Ваша честь, обвинение завершило опрос свидетелей.

*23*

Хаск и Фрэнк вернулись с Дэйлом в его офис на двадцать седьмом этаже. Однако как только они вошли, Хаск тут же извинился и отправился в уборную. Как и люди, тосоки производили и жидкие, и твёрдые отходы и, хоть и с некоторыми затруднениями, могли пользоваться человеческим туалетом.

Когда Хаск вышел из кабинета, Фрэнк уселся на своё ставшее уже привычным место.

— Зиглер сделала впечатляющую работу, — сказал он. — Что говорит наше теневое жюри?

Дэйл опустил своё массивное тело в кожаное кресло и пробежал глазами отчёт, который Мэри-Маргарет оставила на его столе.

— На данный момент они единогласно голосуют за признание Хаска виновным, — сказал он со вздохом.

Фрэнк нахмурился.

— Послушайте, я помню, вы говорили, что Хаска нельзя выпускать давать показания, но на данном этапе настоящие присяжные наверняка ожидают услышать его самого.

— Возможно, — ответил Дэйл. — Но Прингл скажет им, что обвиняемый не обязан этого делать; бремя доказательства лежит на обвинении. Это записано в CALJIC. Правда…

— Да?

— Это очень необычное дело. Вы знаете, как сказано в обвинении: «по собственной воле, преднамеренно и без законных на то оснований совершил убийство Клетуса Роберта Колхауна, человеческого существа». В прошлых делах мне всегда казалось смешным это «человеческого существа», но в данном деле это ключевой пункт. Погибший — человек, а обвиняемый — нет, и присяжные вполне могут посчитать, что обвинение в этом деле несёт несколько меньшее бремя. — Он помахал Фрэнку отчётом. — Похоже, это то, что говорит наше теневое жюри: если мы вынесем неверное решение, то, по крайней мере, гнить из-за него в тюрьме будет не человек. Если мы посадим Хаска на свидетельскую скамью, и он сможет убедить присяжных в том, что он во всех отношениях такая же личность, с мыслями и чувствами, как и любой человек, то они могут принять решение, которого мы от них хотим. Однако для этого нужно заставить их полюбить Хаска.

— Это будет непросто, — сказал Фрэнк, качая головой. Предвечернее солнце раскрашивало кабинет оттенками сепии. — Ну, то есть, Хаск не сможет расположить присяжных к себе дружелюбной улыбкой или чем-то таким — улыбаться он физически не может, и, честно говоря, от вида этих его ржавых дентальных пластин у меня по спине мурашки. И не должен ли хороший обвиняемый демонстрировать больше ужаса при виде фотографий с места преступления? Я надеялся, что тосокское табу на внутренние дела сработает в нашу пользу, но всё, что Хаск может — это складывать щупальца на голове в разные фигуры, значения которых присяжные всё равно не понимают.

— Не нужно недооценивать присяжных, — сказал Дэйл. — Они гораздо сообразительней, чем может показаться. Приведу вам один пример: как-то раз я вёл дело о нанесении личного ущерба; обычно я этим не занимаюсь, но тогда оказывал услугу другу. Наша позиция состояла в том, что потерпевший получил повреждения из-за неисправного ремня безопасности в машине. Так вот, во время процесса каждый раз, как я об этом упоминал, я снимал очки. — Он продемонстрировал. — Видите? Когда я сделал это несколько десятков раз, у присяжных выработался рефлекс. И потом, когда производитель машины попытался указать на другие причины, которые могли привести к аварии, я просто снял очки. Я не сказал ни слова, ничего не было занесено в протокол. Но я снял очки, и присяжные вспомнили о неисправном ремне безопасности. Мы тогда выиграли 2,8 миллиона.

— Вау!

— Если присяжные могут выучить, что «снятые очки» означают «неисправный ремень безопасности», то они также смогут выучить, что «щупальца опали» означает, что тосок испытывает отвращение. Не беспокойтесь. Я думаю, наши присяжные знают Хаска и других тосоков гораздо лучше, чем вы думаете.

— Значит, мы должны дать Хаску выступить.

— Возможно… но я всё равно беспокоюсь. В девяти случаях из десяти это катастрофа, и…

Дверь кабинета Дэйла открылась, и вошёл Хаск.

— Я хочу давать показания, — сразу же сказал, опуская свой вес на одно из тосокских сидений.

Дэйл и Фрэнк обменялись взглядами.

— Я бы не советовал, — сказал Дэйл.

Хаск секунду помолчал.

— Это решать мне.

— Конечно, конечно, — сказал Дэйл. — Но вы раньше ни разу не видели уголовного процесса; я же видел сотни. Давать обвиняемому говорить — это почти всегда ошибка.

— Почему? Каковы шансы на то, что они признают меня невиновным, если я не стану выступать?

— Никто не знает, о чём думают присяжные.

— Это неправда. Ваше теневое жюри уже проголосовало за признание меня виновным, разве не так?

— Нет, не так.

— Вы лжёте.

Дэйл кивнул.

— Хорошо, хорошо. Но даже будь это так, выпускать вас почти наверняка будет плохим ходом. Это можно делать только тогда, когда ничего другого не остаётся.

— Вот как сейчас, — сказал Хаск. Как всегда, его природный голос усиливался от начала реплики к концу, и было непонятно, утверждение это или вопрос.

Дэйл снова вздохнул.

— Надо полагать. Но вы ведь знаете, что Линда Зиглер будет иметь право подвергнуть вас перекрёстному допросу?

— Я это понимаю.

— И всё равно хотите выступить?

— Да.

— Ну ладно, — сказал Дэйл, смиряясь. — Но мы выпустим вас первым.

— Почему первым? — спросил Хаск.

— Потому что если Линда вас выпотрошит — простите мне эту метафору — то мы попытаемся исправить ситуацию с остальными свидетелями защиты. — Дэйл поскрёб подбородок. — Мы должны поговорить о вашем выступлении — обсудить, что вы скажете.

— Я собираюсь говорить правду, разумеется. Правду, всю правду и ничего, кроме правды.

Дэйл поднял брови.

— В самом деле?

— Вы этого не знаете, не так ли? — спросил Хаск.

— Не знаю чего? Что вы невиновны? Конечно, я в это верю, Хаск, но…

— Нет. Не знаете, говорю ли я правду.

— Гмм. Нет. А это так?

Хаск не ответил.

На следующий день у входа в здание Уголовного суда собралась даже бо́льшая, чем обычно, толпа репортёров. Десятки репортёров выкрикивали вопросы Дэйлу и Фрэнку, но Дэйл ничего не отвечал. Внутри зала суда возбуждение было почти осязаемым.

Судья Прингл вошла, поздоровалась, как обычно, с представителями сторон и присяжными, потом посмотрела на Дэйла.

— Защита может начать опрос свидетелей, — сказала она.

Дэйл встал и перешёл на место ведущего опрос. Он секунду помолчал, нагнетая драматизм, и потом произнёс своим низким дарт-вейдеровским голосом: