Черепаха Тарази

- Возможно, - недоверчиво изрек Бессаз. - Но ведь сам рассказ? Разве он вяжется с умонастроением конокрада и пьяницы Фарруха? Будто бы Искандар желает сделать прикованного своим везиром, обещая ему богатство и почет. Но тот отказывается от суетных благ этого мира. Желает все время питаться лишь верблюжьей колючкой и кореньями и, оставаясь бедным, не вызывать ни в ком зависти и злобы... Но, простите, это ведь идеал нашей веры - кротость, неприхотливость, желание не гневить никого... И при чем здесь мушрик Фаррух? Все это рассказывалось в таком духе, будто Фаррух - уже давно истинный мусульманин... хотя, с другой стороны, делать из прикованного бога мушриков - праведного, святого отшельника - тоже кощунство...

Старик улыбнулся так, будто на все вопросы Бессаза давно имел готовые ответы, обдумывал их годами и теперь с готовностью опровергал его сомнения.

- Да, вы правы, в их суждениях много путаницы, - сказал староста. - Но все это оттого, что они блуждают, ищут истину... А о Фаррухе я уже вам как-то говорил, что он больше склоняется в сторону нашей веры, и вполне логично, что чревовещатель рассказывал его устами о некоторых догматах ислама... И прикованный, естественно, должен выглядеть в этой истории чуть ли не святым ислама - ведь говорит-то о нем Фаррух... Впрочем, они знают десятки вариантов истории встречи Зу-ль-Карнайна с прикованным. В одном рассказе все наоборот, Зу-ль-Карнайн - наш святой, а прикованный непоколебимый мушрик. Зу-ль-Карнайн уходит побежденный его доводами. В другом рассказе - оба мученики, и здесь они, естественно, говорят в один голос и в конце уходят, обнявшись, чтобы сразиться с воинами нашей веры... Словом, смысл истории встречи Зу-ль-Карнайна с прикованным меняется в зависимости от того, чьим голосом говорит сегодня чревовещатель... Простите, я, кажется, утомил вас... Отдыхайте, пожалуйста... Ведь впереди нас ждет охота на тигров, - закончил старик и, резко повернувшись, вышел.

Майра тихо пошла следом за ним, а Бессаз стал думать, как бы ему поскорее уехать, а заодно и наказать на прощанье старосту, который, изображая варана, сам оказался не меньшим искусником, чем тот чревовещатель.

"Наказать его надо одиночеством, - твердо решил Бессаз и уже видел в мечтах картину: больной, покинутый всеми староста не может подняться с постели, чтобы выпить глоток воды, - последние дни его пройдут в муках и страданиях. И поймет он, что прожил бессмысленную жизнь - так и не сумел обратить мушриков в истинную веру.

Словом, Бессаз наслаждался, жестоко размышляя над тем, отчего он снова так возненавидел старосту, которому еще вчера клялся в верности.

- Теперь-то я знаю, господа тестудологи, - вставила болтливая черепаха, - причину смены моего настроения. Что-то менялось в моем сознании, да и в самом характере, и к утру следующего дня, когда у меня отделился со спины хвост и стал торчком, я понял, что был уже наполовину черепахой.

Весь день Бессаз провалялся в постели, засыпал и лишь на короткое время просыпался, чтобы поесть. В нем не было уже прежней энергии и суетливого подъема, в котором жил он в первые дни своего приезда в деревню.

- Меланхолия, не свойственная мне как человеку, была состоянием черепахи. И это я подчеркиваю, чтобы возбудить ваши научные размышления! воскликнула черепаха и добавила с тоской: - А теперь о хвосте...

Едва Бессаз проснулся на следующее утро, почувствовал: что-то там ворочается под ним, доставляя хлопоты. Думая, что это свернулось одеяло, Бессаз просунул руку и тут же поймал нечто твердое - вскочил, и за ним по комнате пустился хвост, болтаясь между ногами и касаясь кончиком стен и кровати.

Странно, Бессаз не закричал. Он лишь прыгал и махал руками, желая поскорее избавиться от хвоста, будто он приклеен - липкий, скользкий, противный. А потом испугался, подумав, что может повредить, поцарапать свой хвост, прыгая по комнате. А вдруг он и впрямь оторвется?

Бессаз представил, какая это будет адская боль, и похолодел от ужаса. Ведь что ни делай, а хвост уже часть его тела, как голова, ноги, уши...

Бессаз запер дверь на задвижку и, осторожно взяв свой хвост за кончик, стал рассматривать его, потом измерил - он оказался длиной в кисть руки и черный, покрытый тонкой шерстью.

На спине, где вчера был нарост, виднелась ярко-красная полоса, но уже покрытая кожицей, - видно, хвост его, затвердевая внутри нароста, безболезненно отделился за ночь, чтобы свободно болтаться. Так стоял Бессаз, разглядывая свой хвост и привыкая к нему, и теперь он не казался ему ужасным, как в тот момент, когда он вскочил с кровати.

Новое чувство охватило Бессаза, и было оно похоже на состояние матери, родившей маленькое, беспокойное существо - смесь восторга и жалости.

- Да, господа ученые, не смейтесь! - сказала черепаха. - Это был мой ребенок, пусть нелепый, но он вырос из моей сущности, из моего тела...

И первое, что захотелось сделать Бессазу, - хорошенько помыть свой хвост, ибо шерсть слиплась в темно-коричневые комки. А он желал иметь гладкий, холеный, надушенный, как и усы, индийской розовой водой...

Но как это сделать незаметно для посторонних: ведь в умывальную комнату надо пройти мимо кухни, где сидит сейчас староста. И как искусно , одеться, чтобы контуры хвоста не вырисовывались из-под рубашки?

Боясь испачкать всего себя немытым еще хвостом, Бессаз брезгливо подогнул его к спине, и завязал поясом ("Точно так, как сейчас он привязан!" - сказала черепаха), и оделся. Постоял немного за дверью, прислушиваясь к голосам Майры и старосты, и решил выйти наружу.

Кажется, его не заметили, ибо он не услышал традиционного утреннего приветствия и вопросов: как спалось? Не желаете ли яичницы на бараньем сале?

"Теперь надо будет питаться по-другому, - озабоченно подумал Бессаз, открывая дверь умывальной и наклоняясь над тазом с водой. - Может, травой, яйцами диких голубей... Боже, хлопоты!"

Умывшись, Бессаз стал приводить в порядок хвост и сделал его наконец чистым и гладким. И тщательно разгладил потом гребнем, и пушистый хвост торчал, как у породистого кота. Снова привязав его поясом, Бессаз решительно вышел из умывальной и объявил хозяевам:

- Я хочу сразу же после завтрака уехать!

Староста и Майра прибежали, растерянные, с сожалением глядя на него, и старик робко спросил:

- А как же охота? Я уже приказал накормить лошадей отборным зерном...

- Накормить? - не понял и побледнел Бессаз, словно речь шла о его завтраке, из смеси человеческого и животного корма. - Лошадей... Но мне уже завтра надо непременно быть в городе. Начальство ждет... А оно, известно, не любит... - почему-то вспомнил, как старик изображал варана, и не договорил, проглотил обиду Бессаз.

Об отъезде без промедления он подумал в умывальной комнате, испугался, как бы следом за хвостом еще что-нибудь не выросло, может, даже более внушительное, скажем, ослиные уши... Чтобы прервать надоевшее ему притворство, сожаления, просьбы, Бессаз повернулся и ушел к себе складывать вещи.

Вскоре староста принес ему яичницу - сгорбленный, жалкий, делая вид, что расстроен безутешно. Потоптался немного возле Бессаза, повздыхал, пока тот ткнул острием ножа пузырь желтка, затем вдруг сделался таким важным и официальным, что Бессаз даже вздрогнул.

- В таком случае, - сказал староста, - я должен вернуть вам документ, чтобы вы отдали его по назначению.

- Что за документ? - спросил Бессаз с неудовольствием, рассматривая бумагу, которую староста сунул ему прямо под нос.

- Я написал на обороте... подтвердил, что вы хорошо справились со своим делом, - заявил староста и развел руками, как бы говоря: ничего не поделаешь - долг! служба!

- Что за чушь?! - закричал Бессаз, чувствуя, что попал в двусмысленное положение.

Пробежав глазами по написанному, он понял, что документ этот был заранее направлен старосте с приказом доложить, как Бессаз расследовал дело и удовлетворен ли этим староста? Ниже стояла печать, но совершенно неразборчивая из-за того, что была наложена на другую печать, плохо смытую. Так что обе печати не называли имя отправителя, хотя документ был подлинный, написан официальным шрифтом эмирского учреждения.